Этот активный отказ от солидарности дошел в его ответе на реплику Фориссона, помещенную в "Нувель Обсерватер" 9 апреля 1979 г., до полного извращения реальных фактов, потому что он утверждал, что:
"Будучи 20 ноября отстраненным от преподавания на месяц, он потом не вернулся в университет, дав знать через своего адвоката, что он не хочет "подвергать опасности свое здоровье и даже жизнь". Несмотря на данные ему формально и официально гарантии, что университет обеспечит (как он это и сделал 22 января) его безопасность в случае возможной угрозы, г-н Фориссон два с половиной месяца не появлялся во 2-м Лионском университете. Поскольку правила запрещают нанимать другого преподавателя для продолжения курса, за который Фориссон продолжал получать зарплату, брошенные им студенты заволновались…" ("Нувель Обсерватер" от 7 мая 1979 г. "Последнее слово Р. Фориссона". К. Мартэн дал знать на следующей неделе, что он не желает больше отвечать).
Новая попытка возобновить курс 7 мая закончилась так же, как и прочие. С точки зрения Фориссона, авторитет университета после этого дела поблек. Почти никто не выступил в его защиту во имя свободы мысли, потому что патентованные защитники этой свободы были загнаны в угол: слишком твердо настаивая на своем принципе, они рисковали быть причисленными к "сторонникам Фориссона", но, позволяя слишком грубо с ним обращаться, они могли прослыть трусами. Им оставалась узкая дорожка: утверждать, что Фориссон имеет право думать, что хочет, но его мысли во всех отношениях неверны, и добавлять вполголоса, что лучше бы он думал про себя, потому что нельзя так пренебрегать реакцией, которую вызывает высказывание этих мыслей вслух. Ни на один миг не возникал вопрос, есть ли хотя бы зернышко истины в том, что он говорит. Было сказано много, но диалога не было. Трудны порою пути конформизма!
Последовательность событий описана с комментариями в письме Фориссона от 21 мая 1979 г, министру университетов. О мотивах этого письма сказано в его конце:
"За прекращением моих лекций по письменному распоряжению последовало фактическое и совершенно незаконное. Этого требовала ситуация, потому что было заявлено о невозможности обеспечить нормальное чтение моих лекций. Мой начальник послал мне 29 января 1979 г. письмо, в котором обвиняя меня в трусости (будто бы я не осмелился встретиться с моими "оппонентами") и уведомлял меня о том, что один из моих коллег будет вести мой курс "до конца этого года".
Все эти события происходили, когда решался вопрос о том, кто будет преемником президента 2-го Лионского университета, социалиста по партийной принадлежности. Одним из кандидатов был мой непосредственный начальник, с которым, как всем было известно, мы были до тех пор в прекрасных отношениях. Но люди могут сбиться с пути из-за своих амбиций. Новый кандидат в президенты публично заявил, что в отношении моего дела он разделяет мнение бывшего президента. Он пошел еще дальше. В одном еженедельнике социалистического направления он опубликовал очень длинную статью, потом ответ на мой ответ, представив меня посредственностью, преподавателем, который не раз получал — нет, не "выговоры", а "устные замечания" за якобы имевшие место с моей стороны антисемитские высказывания. Эта чистейшая выдумка сопровождалась более коварными и серьезными инсинуациями: будто бы я — профессор, который дезертировал со своего поста и которому платят деньги ни за что.
Я заявил решительный протест против этой клеветы. Тогда мне предложили попытаться возобновить мой курс, прочесть две последние лекции в этом году 7 и 14 мая. Я сразу же принял предложение, невзирая на риск.
К сожалению, манифестанты узнали о моем возвращении (я хотел бы знать, от кого). 7 мая они опять наводнили аудитории и вели себя как хозяева. Как обычно, на входе в мою аудиторию не делалось даже попыток проверять студенческие билеты. В тот день я в нее так и не попал. 14 мая манифестанты вернулись. На этот раз, когда должна была состояться моя последняя лекция в этом году, наконец решили проверять студенческие билеты. Но я читал лекцию лишь одной студентке, которой удалось прорваться через заграждение манифестантов. Этой новой неудачей закончился учебный год, за который я смог прочесть лишь три лекции: 6 и 13 ноября и 14 мая. Остальные я читал тайно, в заднем помещении одного городского кафе небольшой группе самых смелых студентов. Мой адвокат пытался заинтересовать Вас моим делом, когда стало ясно, что руководство 2-го Лионского университета неспособно его решить. В то время я верил, что полицейские власти поставили Вас в известность о том, что я нахожусь в смертельной опасности. Но Вы остались совершенно равнодушными к призывам, которые были адресованы Вам. Вы ответили, что нам нужно идти по инстанциям, т. е. начинать с ректора. Но Вы знали, что ректор нам давно уже заявил, что не может вмешиваться в это дело, поскольку университеты автономны.
Все это в порядке вещей. Я не вижу здесь никакого заговора — один лишь железный конформизм. В прошлом, пока я оставался на своей должности, я был "блестящим профессором", "оригинальным исследователем", "исключительной личностью". Со дня, когда я нарушил табу относительно газовых камер, мое профессиональное положение стало невыносимым. Сегодня я вынужден просить Вас содействовать моему назначению профессором заочного отделения".
Накануне нового учебного года Фориссон получил это назначение.
Единственной обнадеживающей ноткой была петиция, подписанная, в числе прочих, профессором Кулиоли, осуждавшая меры, принятые против Фориссона. Она требовала публичных дебатов, хотя выражала полное несогласие со взглядами Фориссона. ("Ле Монд", 2 декабря 1978 г.: "В тот момент, когда проявления расизма стали повседневными, когда президент республики возлагает венок на могилу маршала Петэна, тезисы Фориссона и ему подобных должны стать предметом публичных дебатов. В любом случае, вопрос слишком серьезен, чтобы мы могли согласиться с мерами, принятыми поспешно, дабы избежать дебатов и сделать из Фориссона козла отпущения. Мы еще верим, несмотря ни на что, что Университет должен выполнять критическую функцию. Поскольку подобные методы могут лишь подрывать демократию и играть на руку расистам, мы выступаем против произвольных административных мер, направленных против Фориссона"). Требовать свободы для себя это нормально. Требовать свободы для других — нечто чрезвычайное, но это минимум того, что необходимо для демократии.
1. Правые, левые
Крайне правые, от своих конфиденциальных бюллетеней до "Минют", не скрывали своей радости. Они не изучали аргументацию Фориссона, потому что для них нацизм и так был оклеветанным в результате еврейско-чьего-то заговора. Следует отметить, что, хотя они и использовали, наряду с тысячью других тезисов, и выводы Фориссона в рамках своей идеологии, они не использовали его как человека. Он не давал им для этого ни малейшего повода.
Более интересна реакция "политического мира", т. е. партий, сражающихся на парламентской эстраде. Ретроспективный обзор приносит ряд сюрпризов: если не считать предсказуемых выступлений ассоциаций бывших депортированных, еврейских организаций и антирасистского движения, левые, в общем, хранили молчание. Примечательна, в частности умеренная позиция, занятая Компартией (см. "Юманите" от 17 и 21 ноября 1978. В Восточной Европе только газета "Жице Варшавы" посвятила в январе 1979 г. статью делу Фориссона). Коммунисты давно уже забросили миф о "партии 7500 расстрелянных" и не пытались больше уверять, будто Сопротивление это они и только они. Но они обычно не упускали случая при подобных обстоятельствах выпускать на сцену своих Роль-Танги с их экзотическими медалями. Мы это видели, когда Жискар отменил празднование 8 мая. Социалисты, чье влияние во 2-м Лионском университете было сильным, тоже не очень проявили себя. У всех этих людей явно хватало других забот.
