Вот и он, лёгок на помине. Не оборачиваясь, я поднял в приветственном жесте руку с банкой пива и не сразу осознал, что к проигрывателю подошёл не тот, кого я ждал, а моя подопечная в брючках, рубашке х/б навыпуск и босиком, жестом прося разрешения убавить звук. Я согласно махнул ей свободной рукой, поставил на пол пиво, хотел подняться, но раздумал: лень, да и кто она, собственно говоря, малявка? Вошла без спроса – и распоряжается. А она стояла у стола и перебирала моё единственное богатство – фонотеку классики.

Как-то тоскливым вечером, приходящим после женитьбы всё чаще и чаще, меня проняла до глубины души Лунная соната Бетховена, свободно льющаяся в звёздную ночь из радиоприёмника, и я, как говорят, человек углов и крайностей, узнав в обездоленном нашем магазине культтоваров, что есть посылторг, а на почте – каталог, выписал сразу три десятка пластинок, руководствуясь часто повторяющимися фамилиями композиторов и истратив всю заначенную квартальную премию за рационализацию. Чтобы всё было шито-крыто, присланные по почте пластинки подарил мне приятель, якобы за ненадобностью, и жена поверила, потому что для неё-то они уж точно были никчемным товаром по причине музыкальной глухоты в широком диапазоне от Биттлзов до Баха. Из всего выписанного больше всего мне пришлись по душе мелодичные сочинения нашего Чайковского и поляка Шопена. До остальных я, наверное, ещё не дорос, не дослушался, даже до Моцарта и сонат Бетховена. Мне по тугоухости казалось, что он вполне мог бы ограничиться и одной Лунной вместо того, чтобы напрягаться на целых тридцать две, которые, однако, у меня были.

- Зачем так громко? Ошалеть можно.

Не отвечая на никчемный вопрос нахального дитяти, я милостиво спросил:

- Пива хочешь?

Получив утвердительный кивок, решил, что разница в возрасте в мою пользу, позволяет пренебрегать гостеприимством, и предложил:

- Сходи на кухню, выбери тару и устраивайся.

Она, не возникая, безропотно принесла большую фаянсовую кружку, разрисованную китайскими петухами, из которой не только никогда не пили, но даже не трогали, и, рывком придвинув ко мне второе гостевое кресло, подала петушиную посудину. Я налил ей, памятуя о возрасте, до половины, протянул подлещика, обстукав об пол, и только тогда снизошёл до объяснения своих взрослых привычек.

- Когда я слушаю тихую музыку, у меня мысли убегают от неё на сторону, перемешиваются с опостылевшей работой, семьёй, приятелями, с тем, что что-то надо, что-то не сделал – тоска! А когда оркестр ревёт, я будто в нём, перепонки и мозги забиты музыкой начисто, ничего больше не воспринимают, становишься мелодией, растворяешься в ней.

- Перепонки могут и не выдержать, лопнуть.

- По-твоему, музыканты оркестра – глухие? – снисходительно уел я её детское опасение. – У них-то слух не то, что у тебя, хотя и сидят всю жизнь в эпицентре звуков.

Она внимательно посмотрела на меня, еле заметно расширяя и сужая глаза, наверное, в такт нелёгким мыслям, и, не прекословя больше, встала и включила проигрыватель снова на всю мощность, вернулась, забралась в неприкосновенное кресло с ногами и присосалась к кружке. Как раз у Чайковского дело шло к любимому мною моменту, когда, устав сдерживаться, все ударные, и особенно медные, грохнут, освобождая душу от тягостного выжидания, а все струнные разом и следом, как остриём разящего клинка, взрежут гнетущую тишину, и широкая мелодия потечёт крутящим бешеным потоком, давая свободу всем инструментам. В эту минуту мне всегда хочется вскочить, дико закричать, схватить что-нибудь из хрустально-фарфоровой горки в стенке и грохнуть о пол что есть мочи, помогая оркестру. Вот и теперь, ожидая оркестрового кризиса, я вжался в кресло, боясь, что снова вскочу и забегаю, круша ненавистный быт, стиснул зубы и подлокотники кресла и, когда грохнуло, не сразу ощутил, что меня толкают, и соседка, будто зная моё состояние и желание, протягивает пустую фаянсовую кружку – на, мол, грохни, а сама безмятежно рвёт блестящими пираньими зубами леща, наслаждаясь и музыкой, и рыбой, и пивом, и моим психопатическим настроением. Я порывисто встал и ушёл к окну. За ним всё так же безнадёжно, неслышно и безропотно передвигались серые цементные фигуры, и ветер крутил ниспадающую пыль над свободной каторгой. Музыка в комнате снова притихла, и рядом появилась временно поднадзорная, успокаивающе погладила по руке выше локтя и спросила:

- Тебе так нравится Шестая?

- Не то слово, - выдавил я в ответ.

- Мне – тоже, - созналась свидетельница моего позорного нервного срыва. – Судя по пластинкам, тебе больше по душе Чайковский с Шопеном, так?  А Бетховен?

- Не всё, - сказал я правду.

- Лунная-то уж, конечно, в числе любимых, - угодила гостья моему неразвитому вкусу. – У него есть прекрасная миниатюра «К Элизе», слышал?

- Нет.

- Потрясающая музыка у Вивальди, Сибелиуса, а у тебя из них ничего нет. Мне очень нравится Моцарт.

- А мне он кажется игрушечным, танцевальным, - выразил я своё негативное мнение к её вкусам. – Знаешь, что: одевайся. Пойдём.

- Куда?

- На почту. Выпишем по каталогу из посылторга всё, что тебе нравится.

Моя рационализаторская жила ещё не иссякла и не засветилась, деньги были и жгли. И вообще, мне казалось, что в областном центре, где была филармония, все любили и знали классику.

- Пойдём?

- Пойдём, - безропотно согласилась она. – Босоножки надену и -  готова.

Я критически оглядел её полумальчишеское одеяние, но ничего не сказал, решив, что до такой степени мой надзор не распространяется, и вообще, до почты всего-то ступить два шага, на улице духотища, и сам я, следовательно, могу пойти в чём есть. С супругой этот фокус бы не удался. Непременно пришлось бы наводить марафет, надевать всё новое и, следовательно, неудобное, да и сроду-то я её никуда не приглашал и сам отлынивал всеми способами от её приглашений.

Только вышли, как – на тебе! – знакомые через дом. Вместо того, чтобы работать, шляются, где ни попадя.

- Здрасьте, - масляным голосом.

Оглядывают обоих, всё, думаю, непременно настучат, будет мне трагисцена со слезами и упрёками в испорченной жизни, позоре и, обязательно, кобелизме. Чёрт с ним! Идти зато рядом со студенткой легко и приятно, чуть было под руку, дурачась, не подхватил, но она отстранилась, сообразив, наверное, что делаю это в пику встречным.

- Не люблю, - объясняет, - привыкла ходить сама по себе, вольно.

И  хорошо. Мне и так хорошо. Иду рядом, косясь набок, и она изредка встречает оглядку улыбкой. Не то – с супругой. С той я всегда вышагиваю впереди, как бы скрывая её за спиной, стыдясь, что имею, как бы отстраняясь оттого, что по дурости приобрёл. А с этой -  наоборот: хочется, чтобы видели, что она – со мной, и я – с ней, мы – вместе, пара.

Выписали всего шестнадцать пластинок и только потому, что она ограничила мой размах, оставив в заявке то, что хорошо знала и любила. А у меня зудело на весь каталог, было беспричинно весело и всё хотелось выкинуть какой-нибудь фортель, но я решился только на то, что на обратном пути сам, первым, навязываясь, громко и радостно здоровался со всеми встречными-поперечными и, особенно, с теми, кто с укоризной или вежливо отводил глаза, стараясь не заметить загула известного в городе главного инженера, разгуливающего среди бела дня в расхристанном виде с девицей не в лучшем наряде. А мне было наплевать, и совсем не беспокоили скорый и жестокий женин разнос и сплетни, поплывшие уже, уверен, по городу, распространяясь быстрее ног. И в ушах звучала недослушанная Шестая.

Вечером до ярких звёзд сидели вчетвером, почти по-семейному, на своей объединяющей веранде-крылечке, болтали о том, о сём под звуки приглушённого Первого концерта Шопена, и я не помню, когда у меня было так легко и покойно на душе. Словно разом спала вся короста долгих застойных неподвижных тридцати лет, и я готовлюсь к новому жизненному старту. Даже то, что моей подопечной осталось здесь быть всего пять дней, а потом она уедет, распределившись после окончания университета в такой же, как наш, задрипанный городишко, только в далёкой северной области, чтобы учить там в школе балбесов физике, не очень печалило. Я жил днём сегодняшним, сиюминутно. Сосед-мастер попытался поинтересоваться, чем я намерен заняться в отпуске, я ответил, не задумываясь, отбрёхиваясь, как об очевидном, как о единственно возможном, - рыбалкой, и тут же услышал просьбу подопечной: