— Я? Я-а? Это я, что ли, говорила про постель?

— Ты постоянно твердишь, что спортсмены только и знают, что по бабам шастать. Начиталась желтой прессы! И не кичись своей великой парижской любовью. Вот довезу тебя до Парижа и оставлю твоему армянину, если хочешь. Я тоже любил, и знаю, что для всех любовь — лучшее, что было у них когда-либо и что они по тупости своей потеряли…

— Да, конечно, я останусь в Париже! Потому что эстонские мужчины — это ужасно, — кричу я. — Никогда в жизни не выйду за эстонца! Даже если издадут указ, что все женщины в Эстонии непременно должны быть замужем, то уж лучше чукча какой-нибудь, чем эстонский мужик, который даже ухаживать не умеет!…

И тут Андрус вновь улыбается своей заразительной улыбкой. Этой искрящейся улыбкой, которая меня делает беззащитной и бессловесной.

— Ухаживать? — издевается он. — Взять бы розги, да поохаживать тебя хорошенько за такое! Меня вот бабушка поучала, как ухаживать за женщинами, только она никогда не говорила, что чукча или армянин лучше эстонца. — Я ведь помню твою свадьбу. Чертовски интересная история! В нашем городке еще никому не удавалось подобное! Дать деру прямо от алтаря!

Притворное веселье Андруса как-то очень быстро рассеивается. Почему? Увы, мы знаем друг о друге лишь то, что в прошлом у обоих была “великая любовь”. Была — и больше нет, но душа болит, и эти проклятые фантомные боли заставляют нас мчаться сквозь заснеженную Польшу и огрызаться друг на друга, словно озлобленные звери в слишком тесной клетке.

Для двоих страдальцев от “большой любви” одна машина, несомненно, клетка, которая должна была стать избавительницей, а превратилась в коварную ловушку. Я не раз читала, что мужчина по своей природе должен презирать женщин, любить которых он не может, но на которых все же по-мужски реагирует. Именно — реагирует. Как запах пищи раздражает голодного — до тошноты. И Андрус, наверное, должен сейчас испытывать в первую очередь именно тошноту. Во всяком случае, всякий раз при упоминании Размика его выворачивает. На лице появляются боль и отвращение — и какая-то мне самой непонятная брезгливая гримаса.

Андрус сердито глядит на дорогу и прибавляет газу; стрелка дрожит на ста, потом на ста двадцати. Мы пролетаем сквозь какую-то деревеньку, словно торопимся к финишу авторалли. Где-то позади остается круглый указатель с цифрой 50.

Вдруг я слышу дикое гиканье, совсем как в американских приключенческих фильмах. Перед нами вырастает мигающее фарами чудовище.

— Снова грабители? Откуда только у них такие фары? — плаксиво осведомляюсь я.

— Спокойно, детка, это всего-навсего полиция! — отвечает Андрус плутоватым тоном опереточного героя и выпрыгивает из машины, словно бандиты и полиция — самое главное увеселение для него в этом дурацком рейсе в Европу.

Скорость, конечно, мы превысили. Это даже мне ясно, хотя вообще-то я в автомобилях не разбираюсь.

Снова в голосе Андруса появляются обворожительные нотки, которыми в разговоре со мной он не пользуется почти никогда. Оказывается, нужна банда грабителей или польская полиция, чтобы я могла наслаждаться этими звуками. Вот ведь чревовещатель… Голос совершенно изменился: рокочущий грубоватый бас превратился в сладкозвучный тенор. Это уже не речь, а настоящая ария. Наши приключения в лесу в устах Андруса похожи на средневековый рыцарский роман. Мы удираем от ужасной банды. Полицейские внимают, обмениваются мнениями. Я тоже заслушалась и верю всему, хотя точно знаю, что мы в дороге уже час и никто нас не преследует.

Двое полицейских, которым Андрус исполнил свою балладу, смягчившись, уточняют, где именно в лесу мы наткнулись на злодеев. Однако еще один роется в нашем багажнике и, увы, находится вне поля воздействия Андрусовой фантастической повести. Он возвращается с решительными обвинениями по трем статьям: почему бензин в пластмассовой канистре; где у нас огнетушитель; где обязательная для каждой машины аптечка?

Все налицо. В подтверждение этого Андрус демонстрирует пластырь на своем изящном запястье. Мне вспоминается, что он выудил этот пластырь из собственного кармана, а не из аптечки. Мол, бандиты его слегка оцарапали, а затем отобрали у дамы деньги и отпустили нас на все четыре стороны.

Андрус отворяет дверцу с моей стороны и предъявляет полиции меня, словно знаменитую примадонну, чье выступление должно завоевать сердца зрителей, прежде чем они догадаются освистать представление. В глазах одного из полицейских я замечаю вспыхнувшее на миг сочувствие. Шмыгая носом, я описываю свою сумочку, жалуюсь, что лишилась всех денег, а значит и поездка потеряла смысл. Я мешаю польские слова с немецкими до тех пор, пока не замечаю на лицах полицейских признаки утомления. Да, да, они обещают отыскать мою сумочку и сообщить… Только потом соображаю, что никто из них не поинтересовался, куда именно сообщить.

Андруса штрафуют всего на сто тысяч злотых за бензин в пластмассовой канистре. Поначалу речь шла о пятистах тысячах и даже миллионе, но мой несчастный вид и Андрусова риторика сделали свое дело. Андрус отдает пять немецких марок. Это последние наши деньги, уверяет он. В Германии нам должны помочь знакомые. Тот полицейский, что рылся в багажнике, слегка задумывается, чего ради мы едем в Европу без гроша.

Полиция, к счастью, забывает и об огнетушителе, и о том, что мы гнали как на пожар.

Нас отпускают.

Видя самодовольное лицо Андруса, я не могу удержаться:

— Мы легко отделались, есть чему радоваться. Но как это такой опытный водитель не знает, что по поселку нельзя гнать и в какой посудине хранить бензин… Даже этого ты не знаешь… А меня… меня ругаешь, что я не умею правильно читать указатели… Мне жаль мужчину, который не знает, что в Польше полную безопасность гарантирует только дорожная аптечка…

— Мне очень приятно, что наконец ты и меня пожалела, — весело подхватывает Андрус, останавливая машину и углубляясь в карту. — Что поделаешь, нет у меня ни огнетушителя: ни аптечки, без которой в польских лесах — гроб…

— Так что же нам делать?

— Надо поискать другую дорогу. На всем пути от Варшавы до Германии натыкано полицейских патрулей. Уж они-то найдут, за что штрафовать. Пусть платит тот, кто богат, а мы поедем через Познань, обогнем Варшаву с севера.

— Ну да, — ехидно отвечаю я. — Вот это мастер вождения, даже огнетушитель не догадался захватить! Теперь нам остается только блуждать окраинными дорогами да искать бандитов…

— Тех, кто едет в Европу и полицейские, и бандиты прихватывают на Варшавской дороге, — поясняет Андрус, на этот раз опять занудливо и терпеливо. — А твои деньги были бы целехоньки, если бы ты нажала шпенек дверного стопора со своей стороны. Никто бы тогда не открыл твою дверцу. Они же отпускали нас, а ты им сделала такой подарок… Кстати и сейчас шпенек в верхнем положении, а ремень безопасности ты не пристегнула. Первое важно для грабителей, второе для полицейских.

— Да, конечно, это важнее, чем огнетушитель, — я все еще пытаюсь иронизировать.

— Разумеется, — кивает Андрус и обматывает меня ремнем безопасности, словно мешок картошки, грозящий вот-вот рассыпаться.

Чертов ремень безопасности стал едва ли не моим злейшим врагом. Как и все в этой машине, он слушается только Андруса. Но почему же Андрус ни капельки не пытается обольстить меня? В фильмах мужчины пристегивают своих спутниц ремнем лишь для того, чтобы… А меня пакуют, как неодушевленный предмет…

Мы вновь трогаемся с места. Сквозь свои невеселые думы слышу усталый шепот. Голос Андруса пугает меня. Он переоценил свои силы, и мы все еще не проехали Польшу. Подменить водителя я не могу, я же не умею водить машину. Нам нужно разом пролететь сквозь Польшу, но во внезапно поднявшейся непроглядной метели дорога кажется непроходимой.

Я встряхиваюсь и пытаюсь вести оживленную светскую беседу, не давая водителю заснуть за рулем:

— Видите объявления: Zimmer, Zimmer, Zimmer? — беспечно щебечу я. — Интересно, отчего это поляки сдают комнаты исключительно на немецком языке. Вот у нас, например, финнов навалом, но ведь Таллинн не переходит на финский. Английский в цене…