Филиппо. Все это меня удивляет, и в том, что ты сказал, многое печалит меня, а многое радует. Но Пьетро и Томазо в тюрьме, и тут я ни на кого не могу положиться, кроме себя. Напрасно я пытаюсь сдержать свой гнев; я потрясен слишком глубоко; быть может, ты и прав, но я должен действовать; я созову моих родственников.

Лоренцо. Как хочешь; но будь осторожен. Сохрани мою тайну даже от твоих друзей, — вот все, о чем я тебя прошу.

Уходят.

Во дворце Содерини. Входит Катарина, читая записку.

Катарина. "Лоренцо должен был говорить с вами обо мне; но кто мог бы достойными словами сказать о любви, подобной моей? Пусть перо мое скажет вам то, чего не могут вымолвить уста и что сердце мое хотело бы запечатлеть своею кровью. Алессандро Медичи". Если бы здесь не было написано мое имя, я подумала бы, что посланный ошибся; читаю и не верю своим глазам.

Входит Мария.

О милая мать! Смотрите, что мне пишут и, если можете, объясните мне эту загадку.

Мария. Несчастная, несчастная! Он тебя любит? Где он видел тебя? Где ты разговаривала с ним?

Катарина. Нигде; посланный принес эту записку, когда я выходила из церкви.

Мария. Он пишет, что Лоренцо должен был говорить с тобой о нем? Ах, дитя мое! Иметь такого сына! Да, сестру своей матери прочить в любовницы герцогу, даже не в любовницы, о Катарина! Как называют этих тварей? Я не решусь выговорить; да, только этого недоставало Лоренцо. Пойдем, я покажу ему это письмо и потребую ответа именем бога.

Катарина. Я думала, что герцог любит… Простите, мать моя, но я думала, что герцог любит маркизу Чибо; мне это говорили…

Мария. Это правда, он ее любил, если только он способен любить.

Катарина. Он больше не любит ее? Ах! где же стыд, когда человек приносит в дар такое сердце? Идемте, мать моя, идемте к Лоренцо.

Мария. Дай мне руку. Не знаю, что я чувствую последние дни; каждую ночь я в лихорадке. Да, уже три месяца лихорадка не покидает меня. Я слишком много вытерпела, бедная моя Катарина; зачем ты прочла мне это письмо? Я уже не в силах перенести что бы то ни было. Я уже немолода, и все же мне кажется, будь все иначе, я могла бы помолодеть; но все, что я вижу, приближает меня к могиле! Идем! Поддержи меня, бедное мое дитя; скоро уже я не буду тебе в тягость. (Уходят.)

У маркизы.

Маркиза (разряженная, перед зеркалом). Когда я думаю об этом, мне кажется, что мне сообщают внезапную новость. Какая бездна — жизнь! Как, уже девять часов, а я в этом наряде жду герцога! Будь что будет! Я хочу испытать мою власть.

Входит кардинал.

Кардинал. Какой наряд, маркиза! Как благоухают цветы!

Маркиза. Я не могу принять вас, кардинал, я жду подругу; вы меня извините.

Кардинал. Ухожу, ухожу. Этот будуар, что виден в полуоткрытую дверь, — маленький рай. Не там ли подождать мне вас?

Маркиза. Я спешу, простите меня. Нет, не в будуаре; где вам будет угодно.

Кардинал. Я приду в более подходящее время. (Уходит.)

Маркиза. Вечно лицо этого священника! Зачем кружит около меня этот коршун с лысой головой и я, оборачиваясь, все время вижу его? Неужели приближается час моей смерти?

Входит паж и шепчет ей на ухо.

Хорошо, иду. О, это ремесло служанки, оно не по тебе, бедное гордое сердце! (Уходит.)

Будуар маркизы. Маркиза, герцог.

Маркиза. Вот как я смотрю на вещи. Вот каким я полюбила бы тебя.

Герцог. Слова, слова, и только!

Маркиза. Для вас, мужчин, это так мало значит! Пожертвовать спокойствием жизни, священной чистотою чести, а то даже и детьми! Жить только для одного существа в мире; отдаться, наконец, — отдаться, ведь это так называется! Но все это не стоит труда. К чему слушать женщину? Женщина, которая говорит не о тряпках и не о любовных приключениях, это же невиданная вещь.

Герцог. Вы грезите наяву.

Маркиза. Да, клянусь небом, да, это была греза! Увы! лишь короли никогда не грезят: все химеры их прихотей воплощаются в действительность, и даже их кошмары превращаются в мрамор. Алессандро! Алессандро! Какое великое слово — могу, если захочу! Ах, у бога не найдется слова более великого; перед этим словом руки народов складываются для боязливой молитвы, и бедное людское стадо задерживает дыхание, внимая ему.

Герцог. Не будем говорить об этом, дорогая, это скучно.

Маркиза. Знаешь ли ты, что значит — быть государем? Держать в своей руке сто тысяч рук! Быть солнечным лучом, который осушает слезы людей! Быть счастьем и несчастьем! О, какой смертельный трепет! Как бы задрожал этот старик в Ватикане, если бы ты расправил крылья, ты, мой орленок! Кесарь так далеко! Гарнизон так предан тебе! Ведь можно уничтожить армию, но нельзя уничтожить целый народ. В день, когда весь народ будет за тебя, когда ты станешь главой свободного тела, когда ты скажешь: "Как дож Венеции обручается с Адриатикой, так и я надеваю золотое кольцо моей прекрасной Флоренции, и дети ее будут моими детьми…" О, знаешь ли ты, что такое народ, подымающий на руках своего благодетеля, знаешь ли ты, что такое этот могучий людской океан, который несет тебя, как нежно любимого младенца? Знакомо ли тебе то чувство, когда отец указывает на тебя своему сыну?

Герцог. Меня заботят подати; только бы их платили, прочее неважно.

Маркиза. Но в конце концов тебя убьют. Камни вырвутся из мостовой и раздавят тебя! А потомство! Или не является тебе этот призрак у твоего изголовья? Разве ты никогда не спрашивал себя, что о тебе подумают те, которые теперь еще во чреве матерей? Но ты-то, ты ведь жив, еще есть время! Тебе стоит сказать лишь слово. Помнишь ли ты об отце отечества? Да, монарху легко стать великим — провозгласи независимость Флоренции; требуй исполнения договора с империей; обнажи свой меч и покажи его, они попросят тебя вложить его в ножны, скажут, что от его блеска больно их глазам. Подумай, как ты еще молод! Решающее слово не сказано еще. Сердце народов полно безграничной терпимости к государям, и благодарность граждан — глубокий поток забвения, в котором тонут былые ошибки. У тебя были дурные советники, тебя обманывали. Но еще есть время, тебе лишь стоит вымолвить слово; пока ты жив, страница в книге бога еще не перевернута.

Герцог. Довольно, дорогая, довольно.

Маркиза. О, когда эта страница закроется, когда несчастный садовник-поденщик нехотя придет поливать жалкие маргаритки, посаженные вокруг могилы Алессандро; когда бедняки смогут весело дышать воздухом неба и больше не увидят мрачного метеора твоей власти, парящего в нем; когда они заговорят о тебе, покачивая головой; когда вокруг твоей могилы они начнут считать могилы своих родных, уверен ли ты, что твой последний сон будет безмятежен? Ты не бываешь в церкви и думаешь только о податях, а уверен ли ты, что вечность глуха ко всему и что в страшную обитель мертвых не проникает ни один отголосок жизни? Знаешь ли ты, куда уносит ветер слезы народов?

Герцог. У тебя хорошенькая ножка.

Маркиза. Выслушай меня; ты ветреный, я знаю, но ты не злой; нет, клянусь богом, ты не злой, ты не можешь быть злым. Ну, постарайся принудить себя, подумай минуту, одну лишь минуту о том, что я сказала тебе. Разве во всем этом нет правды? Разве я уж так безумна?

Герцог. Все это мне приходило в голову, но что же дурного я делаю? Я не хуже моих соседей; право же, я лучше папы. Ты своими речами напоминаешь мне Строцци, а ты знаешь, что я их терпеть не могу. Ты хочешь, чтобы я поднял восстание против кесаря; дорогая моя, кесарь — мой тесть. Ты думаешь, что флорентинцы не любят меня, а я убежден, что они меня любят. Но, черт возьми, если ты и права, чего же мне, по-твоему, бояться?