— Куда ты собираешься, мама? — спросил я сверхбодрым тоном.

— Никуда!

Все в порядке, все ясно.

— Ты кого-нибудь ждешь? — задал я следующий вопрос.

— Да, жду. Кое-кто должен сегодня прийти, — сказала она таким загадочным тоном, словно начала сказку из «Тысячи и одной ночи». Только сказка эта была донельзя знакома.

Ей хотелось продолжить игру в вопросы-ответы, но я сказал, что уже четверть шестого и лучше мне встретить гостя у дома.

— Ступай, милый, — с чувством сказала она и, когда я уже закрывал входную дверь, крикнула вслед: — Ты рад?

Я сделал вид, что оглох. Если б стал отвечать, то наверняка скартавил бы и сказал: «Я гад». А она бы решила, что я спятил, или завелась бы насчет того, как бессердечна современная молодежь.

■

Выйдя за ворота, я стал в сторонке и издали смотрел на прохожих: на старуху с таксой, на дядю Мики, на элегантных пижонов — из тех, что обычно токуют вокруг Агнеш... Если подойти близко, придется здороваться, а ведь надо хорошенько обдумать, с кем как... Лучше всего, по возможности, избегать приветствий. Не прошло и пяти минут, как на углу показался папа. Неторопливо, широким шагом я двинул ему навстречу. Он не отрывал от меня глаз и, когда мы сошлись, прижал к себе.

— Как живешь? Хорошо? — спросил он.

— Хорошо, — сказал я и почувствовал, что краснею. Он, единственный человек на свете, заметил, что я живу. У меня стали дергаться мышцы под глазами. А у него задергалось все лицо.

— Ты цветов не купил?

— Вот видишь, забыл. Может, купишь?

Я кивнул без особой радости. Мне хотелось присутствовать при их встрече. Хотя понимаю, что третий лишний...

Спускаясь по лестнице, я прыгал через пять ступенек, поднимался же гораздо медленнее. И мое беспокойство было небеспричинным. Уже в прихожей я услышал легкую перепалку.

— ...я просто счастлива, что вся эта грязная история кончилась! — капризно и нервно говорила мама. Ей всегда кажется, что все обстоит именно так, как она желает.

— Нет, дорогая, ничего не кончилось. Я бы сказал, все еще только начинается!.. — Папа говорил своим прежним, назидательным тоном, от которого мама заводится мгновенно.

Она, по всей вероятности, отвернулась, потому что до меня долетело всего несколько слов.

— ...ваши вечные сражения!

Я толкнул дверь. Они оба казались испуганными, у папы даже кровь отлила от щек, и он сделался пепельно-серым, зато из меня вся горечь вмиг испарилась. Я вертел в руках цветы, будто обдумывал, что с ними делать.

Мама, конечно, просияла.

— Это мне? — спросила она, указывая на цветы.

— От папы, — сказал я.

Папа глубоко вздохнул.

А мама разыграла соответствующую роль. Цветы — прелесть, а мы оба так милы и тэдэ и тэпэ.

Потом она окинула папу критическим взглядом.

— Прими ванну, Шандор! — распорядилась она.

Надо признать, рубашка на нем была до невозможности грязная. А я про себя подумал: что же, мне всегда теперь толкать дверь, когда у них начнется баталия?

■

Утром я проснулся последним. За дверью тихо бормотал приемник; я прислушался, надеясь, что ничего не произошло. Вышел из комнаты — тишина.

Я постучал в дверь ванной.

-— Успеешь! — крикнула сестрица.

— А ты пошевеливайся!

Но она уже вышла. С таким веселым и нахальным видом, что мне стало завидно. Вот бы мне быть таким идиотом!

Я хлестнул ее полотенцем по мягкому месту — треск пошел по всему дому. Но она не зевала, молниеносно схватила тапку и, прежде чем я вскочил в ванную, огрела по спине.

Дверь я притворил неплотно и непрерывно прислушивался.

Кати преспокойно одевалась и даже, когда папа и мама прощались, не почувствовала приближения бури. Я уже натянул пуловер.

— Когда ты придешь... приблизительно? — спросила мама так громко, что я вздрогнул.

— Поздно, — ответил отец решительно, но с оттенком досады. Он ждал сцены. Я тоже.

Мама некоторое время молчала.

— Передай привет Кёрнеи, — сказала она вдруг удивительно мягко, но с особым значением.

— Откуда ты знаешь?..

— Ты с таким видом смотрел в пространство...

— Словом, передать или нет?

— Разумеется, передать!

Папа с облегчением засмеялся и сказал, что мамочка ангел. Сила!

— Такой уж я родилась, — сказала мама. — Но ты все же поторопись!

Разговор был исчерпан, они вышли, и папа забыл проститься с нами. А я, подражая гортанному голосу Модуньо, стал орать, чтобы как-то разрядить свое долгое напряжение:

— Что ты воешь, как собака? — спросила Кати.

Я не ответил и продолжал орать. Она слушала весьма подозрительно, и тогда я кивнул на приемник.

— Ты что, не слышишь? — Диктор как раз говорил о погоде: ветер южный, слабый, температура днем плюс 25°. — Погодка как по заказу!

— Ну и что? — протянула Кати разочарованно. — Потому ты и бесишься? Я думала, что-то случилось.

Я махнул рукой. Ну и девчонка! Настоящий лапоть-болельщик: мчится на матч, а сам в футболе ни черта не смыслит.

■

На уроке математики дядя Лойзи вызвал меня к доске. Шел я уверенно, да и он подбодрил:

— Что ж, исправим незначительную аварию!

Но «исправить» не удалось. Он дал мне тот злосчастный пример, в котором я однажды увяз и который хотел обсудить с Чабаи, когда неожиданная мамина «самокритика» отбила у меня охоту заняться им.

— Я не знаю, — сказал я, — чему равно 5х2—Зх.

— Не знаешь? Не может быть! Ведь это повторение пройденного!

Я стоял, опустив руки, с самым несчастным видом.

— Что с тобой, Хомлок?

Тут Франк, наш ответственный за успеваемость, заглянул в свою тетрадь и поднял руку.

— Хомлок уже целую неделю не отвечает, господин учитель!

Класс зашумел. Я тоже рассвирепел. Вот подонок! Ему-то какое дело!

— Придержи язык, — с угрозой прошипел ему Чабаи.

Но Франк лишь презрительно оглянулся.

— А почему? Не готовится? — спросил дядя Лойзи.

— Да, — отчеканил Франк, взглянув на Чабаи. — Не готовится!

— Может, ты болен, мальчик? — озадаченно спросил учитель.

— Нет.

— Ты, без сомнения, болен! — И он разрешил мне сесть.

Потом вызвал еще раз: пусть отец сводит меня к врачу — глаза, дескать, мутные и лицо землистое.

Старик был расстроен и всячески старался не поставить новой двойки. И не поставил.

Это меня доконало. Обожаю такое великодушие! Я сидел совершенно сникший и чувствовал, как лоб покрывается испариной.

Чабаи объявил, что я похож на труп трехдневной давности.

Да, на этот раз вышло не слишком элегантно.

■

Время -послеполуденное. Сигнал к началу «второго раунда» — письмо.

Мама подшивала юбку, когда на галерее раздались шаги; она думала, что это Кати. Я даже вскочить не успел, как папа вышел и вернулся с конвертом.

На щеках у мамы зарделись пятна, она встала, судорожно смяла юбку и влилась глазами в письмо.

— Что это?

Папа постукивал письмом о ладонь.

— Это... — сказал он, глядя на маму с опаской, — одним словом, повестка. В понедельник будет слушаться дело... дисциплинарное. В сущности, это формальность... — И он умолк.

Мама мяла, рвала свою юбку. Глаза ее останавливались то на письме, то на мне. Мы все знали, что дисциплинарное дело далеко не формальность, но спорить никто не стал. Сейчас нас с папой заботило одно: чтобы мама успокоилась и не устроила скандала.

Но этого маме мало. Ей надо словами излить волнение по какому бы то ни было поводу.

— Что вы оба так странно смотрите? Я действительно испугалась. Разве нельзя?

— Нельзя! — сказал я твердо, и лицо у папы чуть-чуть просветлело.