— Не придуривайся!
— ...Одно только плохо, что мама не спит по ночам. Глотает снотворное!
— Ага! — пробормотала Кати, желая казаться смышленой и в то же время не смея переступить черту, обозначенную для детей.
— Скажи ему вот что: мама жаловалась, что ей страшно не хватает папы, — внушал я настойчиво, но безуспешно.
— Этого я не скажу, — заупрямилась Кати и отодвинулась.
— Вот дурья башка! Это же самое главное!
— Он ни за что не поверит!
— Не валяй дурака! Делай, что тебе велят! — заорал я, трясясь от злости.
Кати испуганно вскочила, захлопала глазами и чуть не разревелась.
— Хорошо, я скажу, только не кричи на меня! — согласилась она наконец.
— И еще скажи, чтоб с мамой он был поласковей. Поприветливей, понимаешь? — сказал я не слишком приветливо.
— Понимаю, не такая уж я дура.
Я вскочил с постели и потребовал чистую рубашку. Она, как водится, заартачилась: дескать, взял себе манеру приказывать. Я пошел в ванную.
— Мама звонила твоему классному руководителю, — сообщила она мне в спину. — Все улажено... Он сказал, чтоб ты зашел, когда поправишься...
— Зашел? Это еще зачем? — Я пытливо вглядывался в физиономию сестрицы, но она смотрела на меня совершенно невинно, ничего не подозревая.
— Сам знаешь зачем. Может, подрался или еще что-нибудь.
— Ага! — сказал я, будто бы догадавшись. В общем, чистейшая муть. Фараон о драке не знает. А если б и знал, что тогда? Ему ведь вовек не догадаться, из-за чего была эта драка.
■
Когда на площадке третьего этажа я увидел Агнеш, в голове у меня мелькнуло, что произнести первое слово дьявольски трудно. Какой-нибудь слюнтяй никогда б не решился. Что ж, попытаюсь, подумал я кисло. Нельзя быть слюнтяем.
Агнеш, конечно, заметила меня сразу и еще у дома нарочно замедлила шаг. Она шла и оглядывалась, будто бы совсем равнодушно, но походка ее выдавала: она меня форменным образом подманивала. Агнеш не выбирает. Попадись ей хоть пень березовый и обрати на нее внимание, она б и его не пропустила.
У Майора на перекрёстке она остановилась. И сгорала от любопытства, куда я поверну. А я, не дойдя до нее нескольких шагов, молча остановился и довольно стойко выдержал ее взгляд.
Помахивая сумкой, она заговорила первая:
— Ты шел за мной?
— У меня тут как раз дела.
— Да? А какие?
— Я хотел попросить прощения у одного человека, — сказал я с удивительной легкостью, зато Агнеш смутилась.
— Ну, пожалуйста! — сказала она и шевельнула плечом, подзывая к себе.
— Вот только не знаю, будет ли тот человек один.
Агнеш засмеялась.
— Не валяй дурака, Андриш... Я уже не сержусь.
— Словом... ты ждешь кого-нибудь или нет?
— Противный мальчишка! Никого я не жду.
— Тогда дело другое. Прости меня.
— Ха-ха, просто взять и простить?
Я промолчал, зная, что сейчас начнется самое безрадостное кривлянье — она потребует, и мне придется ломать комедию, хочу я того или нет.
— Я смотрела телеспектакль, — хихикнув, начала она, — и там, представь себе, он упал перед ней на колени.
— Этого ты не дождешься!
— Нет, погоди! Она с надменным видом протянула руку, и он поцеловал.
— Ну, это еще куда ни шло! — сказал я, считая, что это мне по зубам.
— Давай! — моментально согласилась Агнеш и протянула руку. Я взял ее обеими руками, наклонился и вдруг почувствовал, что игра давно кончена, она кончилась еще там, на горе, и невыносимая дрожь пронизала все мое тело. Она заметила, отняла руку и посмотрела на меня таким взглядом, какого я никогда еще у нее не видел.
— Я иду в гастроном. Ты меня проводишь? — Прежней игры не осталось и в помине.
Я ее проводил. У входа в магазин она сделала рукой прощальный жест, куда более ласковый, чем когда бы то ни было, и я очень хорошо знал, что это значит.
■
Я пустился бегом, это меня успокаивало. Мне предстоял еще один разговор, На который я решился с величайшим усилием и отступать не хотел.
Быстро оправив воротничок рубашки, я постучал. Тишина. Тогда я нажал на ручку двери, она легко подалась, и я вошел. Дверь комнаты, куда в последний раз так приветливо пригласила меня Зизи, была распахнута настежь. В плотной дымовой завесе взад и вперед расхаживал Фараон. В полумраке комнаты нельзя было разглядеть его лица, но фигура казалась совсем чужой — никогда, даже летом, я не видел Фараона с расстегнутым воротом.
Увидев меня, он махнул рукой, и я поклонился.
— Приветствую, Андриш! — неестественно громко, с каким-то надрывом произнес Фараон. — Заходи... садись... Сегодня ничем угостить не могу.
Он возвестил это так театрально, словно цитировал «Трагедию человека»: «Борись, человек, и верь», но глаза у него были такие же тревожные и с красными прожилками, как у папы в Зугло. Он, без сомнения, пил, и я невольно покосился на столик: там стояла бутылка ликера и одна-единственная рюмка. Фараон заметил мой взгляд.
— Это не для тебя, напиток слишком крепкий, — сказал он недовольно и с явным намерением осадить, словно я напрашивался на выпивку.
— Мама сказала... — начал я, но он не дал мне договорить.
— Да. Я долго разговаривал с твоей матерью, — сказал он торжественно, но я видел, что ему трудновато собраться с мыслями. — У вас, — подчеркнул он хрипло, — в скором времени все наладится. Ты тоже так полагаешь?
— Не знаю, — сказал я неуверенно. А в действительности просто не знал, стоит ли принимать его сейчас всерьез — ведь он пьян.
Он неподвижно смотрел перед собой, потом пристально взглянул мне в лицо и быстро вышел из комнаты. Минуты через две он вернулся — с лица его исчез маслянистый блеск, редкие волосинки были тщательно приглажены, глаза стали строгими, как обычно.
— Твоя мать спрашивала мое мнение. И просила совета. Вмешиваться в такие дела неудобно. Я не знаю, каковы отношения между ними, — он смотрел на меня вопросительно, и моя недоверчивость вдруг испарилась, мне даже в голову не пришло, что я должен хранить тайну. Какое-то чувство подсказывало, что так даже будет лучше.
— Сейчас им плохо обоим, — сказал я. — Одинаково.
— Одинаково?
— Да.
— Это и есть главное! — сказал он категорично. Сперва я подумал, что в нем говорят пары алкоголя, но потом понял. — А в чем, по-твоему, дело? — спросил он более дружелюбно.
Я долго молчал, не желая отвечать, но потом смекнул, что мама, наверное, много чего наговорила... Фараон терпеливо ждал.
— Им трудно, — сказал я наконец. — Они не находят нужных слов.
Глаза у Фараона сверкнули.
— Мать тревожится о тебе. Она утверждает, что ты говоришь вещи, которые... тебе просто приснились... Одним словом...
— Ничего мне не приснилось. Все правда. Но сами они не умеют этого высказывать!
Я говорил очень решительно. И знал — за спиной у меня дребезжал телефон и велись оживленные переговоры. Дело ясное: Кати звонила папе. Старики дико растроганы и считают меня арбитражной комиссией.
Фараон тарашил на меня глаза, как на победителя Олимпийских игр.
— Странный ты парень. Зачем ты взял на себя вину Перцела?
И это уже известно. Что за мания трепа? Начиная с Чабаи и кончая Живодером, никто не способен держать язык за зубами.
— Весь класс обозвали сборищем трусов, — сказал я, пожимая плечами.
— Понимаю, — сказал Фараон, и глаза его влажно заблестели. — Я преподаю уже двадцать лет, и не раз мне казалось, что ребята механически затверживают то, чему я их учу: коллектив, справедливость, самопознание... Но порой я бываю счастлив...
Он не договорил, чем счастлив: женщина, убиравшая в квартире, просунула голову в дверь и объявила, что господин учитель помрет от дыма.
— Не беда, — очень логично заметил Фараон и закурил. — Разумеется, — сказал он, как бы продолжая прерванную мысль, — у твоей матери причин для беспокойства достаточно. Вот хотя бы из-за коррупции...
