Мимо леса, мимо бездонного в темноте оврага, мимо огородов в низине, забеленной туманом, лихо с горы на дощатый, испуганно содрогнувшийся мостик и снова в гору... позади вздымался пыльный шлейф, в лицо бил обманный встречный ветер, не шевеливший ни единого придорожного куста, — Стрепетов ехал допрашивать Пашку. Часом раньше, часом позже тот придет домой.

Горбатенькая, по-старушечьи опрятная изба, дворик, заросший лопухами по забору. У калитки березы-двойняшки, отшатнувшиеся друг от друга кронами, и скамейка на врытых столбиках впритык к белым стволам; за избой скрипучий колодец и грядки под присмотром плечистого пугала в залатанном платье и картузе, с лицом подсолнуха, который вырос случайно рядом и будто в шутку положил голову на его плечо. Стрепетов вспоминал все это, подъезжая к Сосновке.

Одни во всей деревне неярко светятся два окошка. Ждет. Стрепетов въехал во двор, затворил за собой широкую калитку и остановился в нерешительности: с Васятина нельзя спускать глаз, но вести его в избу — растерзанного, окровавленного, с непрерывной матерщиной? Нет уж, увольте. Он с досадой вспомнил рассыпанные сигареты, прислушался, как в бедре пульсирует боль и вся нога наливается тяжестью.

— Вылезать, что ли? — отрывисто спросил Васятин, и в голосе его прорвалось затаенное нетерпение.

«Очухался уже. Ничего больше не выйдет, друг ситный, и не замышляй. Не надейся. Больше не оплошаю».

— Вылезай.

И за спиной Васятина быстро снял с плетня свернутую кольцами веревку. На конце ее болтался колышек с грязным острием. Веревка служила бабке Татьяне для привязи козы.

— Посиди пока.

Не чуя подвоха, Васятин сел на скамейку у берез, бережно придерживая забинтованную руку, осторожно подался назад, нащупывая опору плечом. Он рванулся, когда веревка уже захлестнула его и крепко притянула к стволу. Увертываясь от здоровой руки Васятина, норовившей садануть его в лицо, Стрепетов повторил операцию еще и еще раз, потом ухватил эту руку и привязал ее. Из остатков веревки он соорудил крепкий узел, а колышек — в землю, просто так, для порядка. Как после работы, утер пот со лба и, ничего не сказав, пошел к дому.

У крыльца его нагнал страдающий стон. Ну конечно: раненая рука повисла плетью без поддержки и боль обострилась. Стрепетов шагнул на ступеньку.

«Потерпишь».

Второй стон был глуше — он процедился сквозь стиснутые зубы, его старались сдержать, и тогда Стрепетов остервенело рванул с перил пустой рогожный куль и, задыхаясь, прошел назад. Он свернул рогожу в тугой комок и сунул Васятину на колени, под локоть.

— Спаси-ибочка! — облегченно и вместе с тем презрительно проблеял Васятин.

Сени успокоительно обдали тишиной и запахом полынных веников. Было темно, но Стрепетов уверенно обошел лавку с ведрами и нащупал ручку внутренней двери.

Бабка Татьяна сидела в углу под образами, сложив на коленях древние руки. Она подняла голову навстречу, и Стрепетова вновь изумило ее лицо — темное, почти лишенное мимики под тяжелыми морщинами, но словно освещенное изнутри невыцветшими голубыми глазами. Он сел к столу, снял с ладони прилипшие травинки, скатал в комочек. Под ногтями было красно.

— Ты стрелял-то?

— Я, Татьяна Федоровна.

— Три раза.

— Слышно было?

— Слышно...

Она опасалась спросить напрямик, и Стрепетов ответил ей на невысказанный вопрос.

— Два раза в воздух, для острастки. Третий в Васятина. С ножом на меня полез.

Бабка Татьяна вздохнула свободнее.

— И что... с ним?

— Руку прострелил.

— Он это выл во дворе?

— Он.

— И поделом, коли с ножом полез! — Бабка Татьяна покосилась через плечо на икону. — Прости, господи! — и осенила себя мелким воздушным крестом.

Оклад блестел, лампадка слегка покачивала теплым огоньком, вышитое петушками полотенце топорщилось крахмальными складками. Бог у бабки Татьяны был чистый и ухоженный, как любая вещь в хозяйстве, и всякий раз, поминая его, она вежливо крестилась. Он как-то очень шел бабке Татьяне, ее бог.

— Пашка в лес убежал. Думаю, скоро явится.

— Ждать будешь? — спросила бабка. — Небось устал, на ногах вон еле стоишь... А тебе еще ехать — аж до самой Москвы. Ты и езжай, передохни маленько. Никуда Пашка не денется. Если он нужен тебе, — так адрес оставь, я сама пришлю его.

В голосе ее не было ни подвоха, ни заискивания. И, глядя в ее незамутненные глаза, Стрепетов подумал, что не верить ей было бы просто глупо. Но для большей верности все же спросил:

— Татьяна Федоровна, Васятин — преступник; Пашка ваш не повязан с ним одной веревочкой?

— За Пашку своего я головой поручусь, — сказала старуха твердо и убежденно.

И Стрепетов отступил. Отступил перед этой твердостью и убежденностью. Он вырвал листок из блокнота.

— Да, а чемодан гостя вашего я заберу.

— А что ж, конечно, бери, коли надо. Вон он, под лавкой, — с этими словами бабка Татьяна подалась к свету и, водя пальцем, читала крупно исписанный листок. Добравшись до слова «следователь», как-то замялась на нем, и Стрепетов понял, что слово было пугающим и неприятным.

— Ладно, — вздохнула бабка Татьяна. — Авось послушает. Молочка тебе налить?

— Не надо молока, Татьяна Федоровна. Я водички черпну.

Он напился в сенях. Вернувшись в горницу за чемоданом Васятина, Стрепетов окинул ее прощальным взглядом. Огромная радушная печка, лоскутная дорожка поперек широких половиц, бревенчатые стены, низкие оконца, расписные ходики, кошка на сундуке. И эта нарядная божница с уютным язычком лампады. Как в доброй старой сказке. Если бы не собственная его записка посреди чисто выскобленной столешницы.

— Поеду, Татьяна Федоровна. Спасибо вам... и простите.

— Что же тебя прощать? Твое дело такое, служивое. Ехал бы, право, господь с тобой.

Усталость навалилась сразу, вместе с темнотой, сонными деревенскими запахами и мягкими ухабами безлюдной дороги. Путь по шоссе и потом через весь город до райотдела, путь который он шутя проделал днем, представлялся теперь невыносимо длинным.

Протянувшись вперед, будут дрожать и качаться дымные столбы света, ветер с привкусом остывающего асфальта высушит и стянет скулы, и одним глазом надо будет непрерывно косить на Васятина — как бы чего не выкинул.

И так будет все шестьдесят километров, что оставались до Москвы, до райотдела.

За деревней, немного на отшибе, явно тяготея больше к шоссе, стоял магазин — новенькое сельпо с витриной во всю стену и жидкой лампочкой, освещающей кучу мусора, пустые ящики и бочки. Заслышав издали звук мотора, появился молодцеватый дед в фетровой шляпе и кедах, с бутафорским ружьем — сторож.

Живая фигура на обочине неожиданно подсказала Стрепетову новое решение.

Первым делом Стрепетов разжился у старика долгожданной беломориной. А главное — выяснил, где и когда свернуть, чтобы попасть в село Спасское, к ближайшему отделению милиции.

Пять минут по шоссе, минут десять проселком — и руки развязаны, свобода. Стрепетов старался не сбавлять скорости. Пусть Васятина покрепче трясет и мотает, чтобы ему только и оставалось, что оберегать раненую руку да страдальчески мычать на рытвинах, а в голове чтоб стучала единственная мысль: «Поскорей бы доехать куда-никуда!»

Он гнал, неудобно повернув голову, пытаясь видеть одновременно и дорогу, и Васятина; левое ухо забивал ветер.

Сквозь редкий придорожный лесок пустилась следом неугомонная луна. Она теперь сползла пониже к горизонту, распухла, порозовела и, оставя в покое измельчавшие облака, затеяла гонку со Стрепетовым. От ее мелькания за стволами рябило в глазах.

«Еще немного, и я окосею напрочь».

Но вот половинку луны аккуратно срезало крышей, а там и вся она пропала, нырнув за какое-то строение. Начиналось Спасское.

Село поголовно спало, затворясь и укрывшись, выставив на ночь редкую цепочку фонарей вдоль главной улицы. Стрепетов прогрохотал до небольшой площади, свернул по наитию в узкий проезд за рынком, и вот он, как по заказу, — одноэтажный старый дом с палисадником за низкой оградкой. У крыльца приткнулся потрепанный двойник стрепетовского ИЖа; в зарешеченном окне просвечивала синяя штора.