Голоса внутри дома переместились, приблизились, и вот распахнулась дверь. К калитке метнулась слепящая дорожка, и Кока прянул за елку, стряхнув с лапок сыпучую серебряную пыль. На крыльцо вывалились шумно, скопом. Долговязая фигура перемахнула прямо через перильца, неловко приземлилась на клумбу и возгласила:
— П-прежде, чем его толкать, н-надо под него сплясать!
— Очередной перл синьора Перлина...
— Ничего, простим убожество ради глубины содержания...
— Стась, прикрой дверь, хату выстудим...
— Погода-то, старики.
— А по-моему, либо — либо...
— Диночка, человеку даны природой два глаза именно для того, чтобы он на все имел две точки зрения...
— Семен, ты повезешь один. Так лучше. Бери только наличными. — Негромкий голос принадлежал Ольшевскому.
— Конечно, я понимаю.
Посмеиваясь и пыля снегом, тронулись в глубину участка, к сараю. Дину пропустили вперед, и в короткой случайной тишине донесся скрежет отпираемого замка. Широкие двери сарая отворились на обе стороны, и тут разом Кока увидел, что это гараж и что Чугунов стоит рядом, уже без усов...
Дальше Чугунов двигался, как актер на экране, когда внезапно пропадает звук. Бесшумно откинул щеколду, просунув руку с толстыми пальцами сквозь щель, в которую она никак не должна была пролезть, и устремился к даче. Кока остался стоять за елкой, но через какое-то время обнаружил себя на полпути от калитки к крылечку — шел, оглушаемый скрипом собственных шагов, и почему-то старался не ступать на тонкий сверкающий лучик, тянувшийся из неплотно прикрытой двери. Чугунов, обогнув холмик клумбы, прильнул к окну, заглядывая в промежуток между подоконником и короткой занавеской. Черная масса его тела сливалась со стеной и угадывалась лишь потому, что прерывала собой белую штриховку забитых снегом пазов между бревнами. Потом он отделился от стены и невесомо скользнул мимо Коки за угол дома, к сараю; и казалось даже странным, что ноги его оставляют следы на снегу.
Кока двинулся тоже.
К широким амбарным дверям вел небольшой накат, внутри горел свет, смешивались музыка, хохот и беспорядочное шарканье ног. Кока был прикован к вдохновенному лицу Чугунова, который медленно, легонько оттягивал створку тяжелых дверей.
Музыка оборвалась, и голос Спицы сказал:
— Хватит! Мне еще в город ехать. Где отвертка?
И тотчас, отвечая безмолвному приказу Чугунова, Кока рванул на себя дверь, а Чугунов, больше не таясь, размашисто и свободно шагнул внутрь. Кока сощурился, на миг ослепленный, и глубоко вдохнул с порога густой мирный запах: пахло лежалым сеном и сосновыми дровами, которые, наверно, хранились тут десятилетиями и пропитывали своим духом старые стены, пока сарай не. переделали под гараж. Но вот сквозь аромат деревни и детства пробился запах бензина, резины — и Кока увидел слепую, беззубую, несчастную машину, с которой были ободраны фары, дверные ручки и блестящие колпаки колес.
На переднем сиденье Спица, согнувшись, прилаживался к приемнику, остальные наблюдали, шкодливо пересмеиваясь. «Чок! Чок!» — отчеканили сапоги Чугунова по дощатому полу, и правая рука с пистолетом вырвалась из кармана. Вся группа круто развернулась навстречу звуку. И Кока, перешагнув бесповоротно последнее расстояние, отделявшее его от Чугунова, стал рядом, плечом к плечу, отрекаясь от своих насмешек над ним, признавая его победу.
Лампочка покачивалась над головами тех. Тик-так!.. Они стояли, мечтая проснуться или хотя бы сделать мучительное усилие, после которого, наполовину вернувшись в явь, человек начинает редактировать и направлять к благополучному исходу ужасный сон. Неужели нельзя напрячься и стряхнуть с себя этот кошмар и, хвастливо перевирая, рассказывать потом друг другу: «Я выбил у него пистолет... Он удрал, как заяц... А я крикнул вдогонку... Приснится же чушь!» Но проснуться не удавалось, нет никакой надежды, все ширилась пропасть между безмятежным только что и страшным сейчас. И на краю этой пропасти они разрушались, теряли привычные очертания, спадала поза, красочная обертка, и тщетно пытались они ухватиться за что-то из прежнего арсенала, что-то произнести достойное случая, оцепенелые губы не шевелились, все ускользало, все трансформировалось.
По группе прошло движение. Только что теснились в кучу, теперь отстранялись друг от друга, внешне едва заметно: «Это они... Я тут случайно... Я ни при чем, я от всего этого далек». Четверть шага в сторону, опущенные руки, возведенные стены, шкурническая позиция на будущих допросах... Каждый остался на необитаемом острове, и на каждого шел человек с пистолетом, и пистолет был непереносимо велик и черен. В дверь задувало, лампочка покачивалась, по полу и стенам метались их тени, а они замирали на местах, хотя внутренне уже панически бросились врассыпную — в окно, под лавку, за кучу хлама в углу, прочь один от другого, от, проклятой машины, от человека на пороге и от невыносимой тишины.
Неужели из-за них Кока цапался с Чугуновым? Когда-то давно... два дня назад. Раз уж пошли на такое, то хоть умели бы принять проигрыш по-джентльменски! Где она, куда девалась ваша невозмутимая ирония? Что же вы не кинете снисходительное «товарищ капитан милиции», не загнете про «обоюдную духовную интерлюдию»! Барахло!
Чугунов медленно убрал пистолет и сплюнул под ноги Ольшевскому.
— Сопляки... — вздрагивающим голосом сказал он. — Сопляки! Сопляки!
И отвернулся к дверям.
Долго смотрел он в дверной проем, за которым сеялся и сеялся мелкий снежок. Когда обернулся обратно, лицо было спокойное.
— У кого угнали?
Оттого, что молчание было наконец нарушено, они встрепенулись облегченно. Он заговорил, он что-то спрашивает! Угодливо кинулись с ответами:
— В Леонтьевском переулке, от дома шесть.
— Хозяин такой высокий, в серой шляпе.
(«Мы все скажем... Спрашивайте, пожалуйста.... Ничего не станем скрывать...»)
— Машина на ходу?
(«Конечно, конечно на ходу... Как же иначе... Ведь мы взяли совсем немного, самую малость. Только побаловаться».)
Чугунов пнул скат сапогом, открыл багажник. Запасного колеса не было.
(«Вернем... Ей-богу!.. Честное слово... Мы больше не будем...»)
— Воду слили?
— Нет.
(«Не сообразили про воду... Но гараж ведь теплый, мороза нет... Вы не беспокойтесь...»)
— Ключи? Завтра к одиннадцати приедете ко мне.
— Вот. Пожалуйста. Хорошо.
(«Конечно, безусловно, приедем... Мы послушные... Берите ключи...»)
Чугунов сел за руль, скинул на пол забытую Спицей на сиденье отвертку. Кока примостился рядом, и машина боязливо, будто не веря себе, стала выползать из клетки. Дина, выбежавшая отворить ворота, неподвижно смотрела ей вслед. Не очень спешила возвращаться она к своим мальчикам. Все они увидели сейчас друг друга в таком свете, что оставалось только разбегаться в разные стороны...
Сашка притопывал ногами в своем проулочке. Разглядев машину, он свистнул.
— Эк ее раскулачили, родимую. А где сами-то?
— Штаны выжимают, — сказал Кока.
— Ага, — Сашка решил, что не стоит вдаваться в подробности. — Прицепим?
— Доведу. Светаев с тобой.
— Нет! — упрямо сказал Кока, покрепче утверждаясь на своей части сиденья.
Чугунов хмуро разглядывал что-то на дороге.
— Ну-ну, — неопределенно сказал он, мазнул рукавом по запотевшему стеклу и тронул за райотдельской «Победой».
Но на шоссе, не обращая внимания на Сашкины испуганные сигналы, обошел его и погнал безглазую машину вперед.
«С ветерком» доедем, — усмехнулся про себя Кока. — Если доедем. Если они там больше ничего не отвинтили... Никак мой Чугунок не остынет. Но шоферит неплохо».
Вдруг дико захотелось есть. А ведь, помнится, он что-то рассовывал по карманам, уходя сегодня из дома. Пошарил — попались две конфеты.
— Сидор Ефимыч, хотите червяка заморить?
Чугунов механически сунул конфету в рот.
— Мой любимый сорт, — пояснил Кока. — «На-кось, выкуси!» То бишь, «Ну-ка, отними!» — поправился он, вспомнив, что Чугунов никогда не понимал его юмора.
