Поедая салат, он будто увидел себя со стороны: одинокий, потертый жизнью, немолодой мужик… — "Ест свой сиротский салат…"

"И причем постоянно!.. Распутник — это тот, кто не знает своего пути. Куда я опять иду?"

Втроем они шли по колено в воде, отодвигая висящие на ветвях (или корнях?) высохшие плети морской травы. Наверху квакали какие-то твари.

— Только рыбы еще здесь на деревьях не живут, — заговорил Кент. — Не догадались еще…

— Погоди! — продолжал что-то рассказывать Козюльский. — Чего там ностальгия… Как он говорил: ностальгия — это когда думаешь, что вот вернешься на то же место, и вернется та же жизнь. А по прежней жизни всегда тоскуешь, какой бы она не была. Всегда она лучше кажется — так уж мы устроены. Это не я — это друг мой так говорил, Орест Чебаков, вместе в Ленинграде работали… Нет, не Арест, а Орест. О, о! Вот так…

— А я по этим местам всю жизнь скучал, — сказал Мамонт. — Хотя и не видел их никогда. Наверное, в прошлой жизни я был дикарем и жил где-то здесь. А может и не дикарем даже, а каким-то животным, попугаем каким-нибудь…

Голое, без коры, дерево, отполированное, как мебель. Специально прищурившись, Мамонт представлял, что двигается среди гигантских костей, — ударившись в воде о корень коленом, очнулся.

— …В прошлом году, тоже перед Новым Годом, встретил его, — продолжал Козюльский. — В Ленинграде, на Московском вокзале. Старый, желтый стал, в очках. Решил угостить его, водки взял. На свои. А он отказывается. Ты мне водкой не угрожай, говорит, — меня теперь только денатурат берет или спирт муравьиный…

— А я вчера в городе был, — заговорил Кент. — Смотрю, по Мейн-стриту дружок мой бредет с кульком наркотика. Отдохнули, побалдели от души… — Кент пропел чужим тоненьким голосом, будто кому-то подражая: "Сигары и коктАйли… И кокаин!"

— Хорошая песня, — язвительно заметил Мамонт. — Запиши слова.

— В детстве брал уроки сценического мастерства, — Кент шел, подняв вверх незначительное свое круглое лицо. — Во Дворце Пионеров. Вот теперь сказалось… Глянь, гадость какая! — вдруг перебил он сам себя. — Мамонт, смотри: у тебя над головой. Ящерица, говорю. И здоровенная такая.

— Это хамелеон, — Мамонт прошел, не оборачиваясь.

— Сам ты хамелеон, ящерица это. Еще и с рогами. Как черт.

Кажется, непонятный лес заканчивался. Нужно было пройти здесь, под нависшим берегом, пересечь остров в ширину и подняться в гору, высоко. Расстояние — по местным масштабам. Мамонт уже месяц откладывал эту утомительную экспедицию. Теперь окончательно понадобилось получить у японцев-арендаторов обещанные деньги и заодно продать им, початую когда-то, бамбуковую рощу, восстановившуюся с невероятной быстротой. Оказалось, что для приближающегося новогоднего праздника почему-то нужны деньги.

— Всякая чушь в голову лезет… — продолжал Козюльский. — Вот помню, мы свиную тушу хотели украсть. Ну, это когда я на мясокомбинате работал. Посадили ее в грузовик, в кабину, проволокой прикрутили, пальто одели на нее, кепку…

Дорога шла вверх. Мизантропы карабкались по склону холма.

— …Вохр дверку отпирает и мене спрашивает: А это кто такой? Снабженец, говоришь? Больно курносый… Потом уже, когда сам в охране работал…

— Да! Скота и в мешке не утаишь… Все это чуждое нам буржуазное явление. Скажешь, не так? Чуждое. И буржуазное. И — явление, — Шедший впереди Кент остановился.

Мизантропы стояли на горбу острова, на обрывистом берегу.

"Остановка "Океан", — он оглянулся. Сзади осталась тропинка — молочно-белая нитка, вьющаяся по вершинам зеленых холмов. Далеко-далеко внизу — барак, превратившийся в спичечный коробок. Вокруг него ползающие мизантропы: похоже, там, внизу, играли в волейбол. Вот престали перебрасывать невидимый мяч через сеть, вывешенную для просушки, поползли в море, заболтались в воде. Для мизантропов их было слишком много — ,видимо, прибавились "городские" с материка. Одна козявка активно махала руками, совсем как Кент при разговоре, чем производила фантастическое впечатление, что это Кент и есть. — "Еще один?" — Мамонт покосился на спутников. Кент, карикатурно поднеся ладонь козырьком ко лбу, глядел в океан.

— В газете писали, — заговорил он, — можно воду океанскую вместо крови в человека заливать. В меня, кажется, однажды залили: лечили от аллергии. Кровь откачали, а вместо налили какой-то физраствор херов. Вот сейчас стою и думаю: а куда дели кровь мою?

— Опять планы обогащения? — заметил Мамонт. — Давай, принимайся лечить от аллергии. Качай из людей кровь и продавай. Когда умрешь, надо поставить тебе памятник — свинью-копилку.

Легкая неподвижная вода, постепенно темнеющая вдали, отчетливое пустое дно с тенями от плавающих надувных матрацев. Над самой ее поверхностью — две чайки, мчащиеся наперегонки. Пятна, покрывающие дно, выстроились в какое-то подобие иероглифа. Может даже имеющего смысл, этого Мамонт знать не мог.

Синий, небесного цвета, океан, и далеко — маленькая темная крупинка, инородное тело. Американский линкор, уже с месяц замерев на горизонте, не подавал признаков жизни. Название его Мамонт часто слышал по радио, но сейчас забыл и пытался разглядеть в свою подзорную трубу:

— Страшно далек ты от народа.

— Это хорошо, — подал свой довольный голос Козюльский. — На хер он нам здесь нужен.

"Кажется, я научился предсказывать, даже предчувствовать, погоду. И вроде интуитивно начинаю понимать, предвидеть даже, и прочие капризы нашего создателя."

— Люблю лето, — заговорил он. — ("В аду меня, наверное, будут пытать не огнем, а холодом, не как нормальных людей. Может в глыбу ледяную вморозят на вечные времена.") С тех пор, как я руковожу островом, здесь всегда лето. Так то, уважаемый публикум.

"Таковы они, обстоятельства. Увы, если б действительно знать будущее… Мы бы сами писали здесь сценарий. Нарушая чьи-то авторские права. Кого-то там, сидящего наверху."

— А вон Чукигек, вроде, — сказал Кент.

— Где? — Мамонт опять машинально посмотрел вниз.

— Вон там. Самое злачное место. Злак здесь Аркашка сажает, арахис.

Ближний склон, будто заплатами покрытый разноцветными полями, — мизантропы почему-то называли их "огородами". Там, на границе с лесом, среди коров, пасущихся на чьем-то арахисовом поле (а может здесь они назывались буйволами?), сидящий на холме Чукигек. Его льняные волосы инородным пятном выделялись на фоне темной зелени.

— На дудочке играет? — спросил слегка близорукий Мамонт.

— Да не, вроде, журнал читает.

Мамонт даже знал, что журнал этот — старинная "Техника- молодежи", доставшийся ему от Белоу. С другой стороны по склону цепочкой ползли поденщики-корейцы в соломенных шляпах конусом, совсем как на газетных фотографиях из Вьетнама.

— И прочие родные просторы, — высказался Кент. — Чукигек ковбоем к Аркашке устроился. Честный труд — дорога к дому.

— Блядей в журналах показывают. Додумались, — почему-то ворчал Козюльский. — Блядей!

— Сам ты блядей. Эдак до вечера придется путешествовать по жизни. Далеко еще…В карты сыграть? — с сомнением спросил у самого себя Кент. — Ладно, схожу с дистанции. Ты тоже со мной, мой глуполицый друг? — мимоходом спросил у Козюльского. — Смотри, не продешеви, бугор, — уже Мамонту, торопливо удаляясь.

— Ныне каждый доллар в почете, — как будто подтвердил Козюльский. — Должен мне. Сотню, — задумчиво добавил он, глядя вслед уходящему. — Да не чего-нибудь, а японских йен… Вот ведь был человек, а стал должник. Плохой мужик, жадный, — Зачем-то махнул рукой и двинулся за Кентом.

"Друзья! Водкой не разольешь," — скривился Мамонт. Кент и Козюльский быстро стали всего лишь двумя удаляющимися фигурами.