— …Долго я размышлял, — еще услышал Мамонт, — Говно на навоз должно быть ассорти: коровяк или слоновье… дальше — птичье: один к десяти… еще бы рыбье какое-нибудь, да где ж его взять…
— …Не говорю уж о тебе — даже меня дураком станут считать…
— …Может стал бы человеком. Если бы каким-то чудом смог не пить… — Уже не разобрать, кто это говорил.
Вниз-, подталкиваемый земным тяготением, среди острых листьев ананасов, упираясь босыми пятками и утопая ими в горячей деревенской пыли. Вокруг — бесконечное множество ананасовых кочанов, в деревянной искусственной чешуе, однообразно подпертых лакированными палочками.
"Сколько буржуев понадобиться для такого количества ананасов?"
Еще один старый кореец спускался по тропинке на велосипеде. Обгоняя, огибая его, лавировал среди чудаковатых плодов, — на ходу согнулся в поклоне, ухмыляясь и скаля беззубые десны.
— Привет, привет! Губернатор Мамонт приветствует тебя, народ мой.
На спине старика, на его футболке, было написано "Mr Blue Eyes" и нарисована чья-то рожа. Сверху его серая панамка стала похожа на пельмень.
"Катаетесь тут… Без прав, в нетрезвом состоянии."
Где-то вдалеке по — комариному звенела лесопилка.
"Люди, странным образом попавшие на остров, точили его, как черви яблоко", — с пафосом подумал он.
Показалось, что в стороне корейской колонии прозвучал короткий крик. Как будто звонкий девичий голос, радующийся чему-то, ликующий.
— Фимка! — померещилось почему-то.
"Уже никогда девушка не назовет меня Фимкой. Так фамильярно, да еще с таким восторгом."
Он вышел совсем не туда, куда рассчитывал, оказывается, петлял и кружил по острову, отчего тот будто увеличился, вырос в размерах.
На берегу — крыши корейского поселка, звучащая откуда-то деликатная восточная музыка, запах свиного навоза. Поселок, конечно, прозвали Шанхаем. Мир все больше приобретал реальность. Над помойкой кружились чайки. Все это почти внезапно появилось здесь за несколько последних месяцев. — "Дикорастущий поселок. Совсем дальний Восток".
Вдалеке пронеслась стая мелких чертей. Через мгновение, — с мультипликационной быстротой, — складываясь на лету, прижимая к животу колени, все попрыгали с обрыва, исчезли. Корейские дети. Голые, загоревшие почти до негритянской черноты. Новая, неизученная еще, территория. Уже здесь, задолго до дома японцев, постепенно начинались их сады. Над головой, среди листьев, желтели, краснели, синели какие-то разноцветные плоды. Где-то все кричала странным голосом птица, будто кто-то качался на ржавых качелях, — монотонно и неестественно долго. Фруктовые и овощные леса.
"Земрай… Слово на несуществующем пока языке. Именно так бы и назвать новую провинцию. Только ведь не поймут, не подхватят."
Посреди деревьев появилась и быстро закончилась распаханная поляна: корейский огород со сторожкой посредине, будкой из бамбуковых жердей на сваях. Там никого не было.
"Ненастоящая декоративная жизнь, — Он потянулся к мохнатому плоду земляничного дерева. Солнце насквозь просветило ладонь, розовые пальцы с черной каймой под ногтями. — Земрай до изобретения смерти и труда."
"Вот верни человеку молодость, ну, просто новое свежее тело, а человек все равно молодым не станет, — пришло вдруг в голову. — Молодые живут в своем собственном времени."
Земляничный плод оказался еще твердым, незрелым. Качельный скрип, раздававшийся теперь совсем близко, внезапно смолк. Опять появилась тропинка, уже в виде нескольких ступеней, выбитых в скале. На вершине стал виден дом японцев, крыша, поднимающаяся из зелени — темная геометрическая фигура на фоне неба. Путешествие становилось вертикальным.
Мамонт присел на нижнюю ступеньку, вокруг закружились москиты. В горле еще першило от дорожной пыли. Из травы здесь почему-то торчала одинокая дынька, будто небольшая желтая голова. Этой беглой дыней, наверное, и закончились огороды. Он сидел, бессмысленно глядя на маленький купол.
"…А человек умирает постепенно, — думал он, размазывая москитов по потной лысине, — все больше и больше становится чужим всему вокруг. Постепенно отклеивается от времени. Свое время! И вот я — только сейчас очутился в своем времени. Молодым стал?"
Недалеко отсюда остров заканчивался отвесной скалой, переложенной слоями известняка, будто грубо побеленной. Над пропастью, как ласточкино гнездо, прилип бамбуковый сортир. Оттуда выпало что-то темное и исчезло в накатившей на скалу волне.
"Прибой начинается", — подумал Мамонт.
Там, в вышине, молодая японка вышла из сортира, прижимая к груди пачку туалетной бумаги. Издалека, улыбаясь, поклонилась Мамонту. Марико-, кажется, так он разобрал ее имя, когда был здесь в последний раз.
Над ритмично исчезающими в волнах камнями висели в водяном дыму радуги. Бесплодные мокрые камни, пустой песок, совсем без растительности, выглядели нелепо, непривычно. Даже здесь, далеко от берега, он иногда ощущал на лице редкие холодные уколы брызг. Японка уходила вверх по, посыпанной коралловым песком, дорожке, между шпалерами роз сорта "Американ пилар" — к вершине, дому с массивной крышей. Непонятно было зачем эти розы здесь, где и без того все слепило цветами.
Появилась молодая рыжая кошка, она настороженно скользила между кустами, наверняка, воображая себя тигром. Остановилась, зловеще глядя на Мамонта и напряженно прижав уши. Будто сама собой возникла на этом, переполненном энергией жизни, острове.
— Так я понял, — обратился к ней Мамонт, — есть люди, за которыми наблюдают сверху, боги дергают их за ниточки. Слишком явно это видно здесь, вблизи. Не устарело все это и на каком-нибудь Одиссее или Геракле не закончилось. Да, древний институт гераклов и одиссеев… Одиссей — это еще херня, — пробормотал он, повернувшись в сторону. — А вон бежит кто-то наподобие.
Внизу, среди чащи ротанговых пальм, мелькала суконная кепка с пуговкой, вот показался узкий полосатый торс в тельняшке, широкие, вихляющиеся на бегу, резиновые сапоги. Бегущий нес ржавое ведро с какой-то надписью на боку, издалека казавшейся просто белым пятном.
— Так это переводчик… Переводчик Квак, — узнал его Мамонт. — Такая вот странная фамилия. Переводчик и приказчик что ли у японцев… На Курилах я знал еще двух Кваков. Один — директор комбината, а другой — просто приятель мой. Слесарь восьмого разряда. Столяр, плотник, глубоко пьющий человек… — умолк, заметив, что кошки уже нет.
Вблизи надпись на ведре не стала понятнее — "Е4". Приблизившийся, сдернув кепку, кивал головой, блестя, смазанными кокосовым маслом, синими волосами. Сейчас, сплюснутым покатым лицом и преувеличенной челюстью, он в очередной раз напомнил Мамонту собакоголового павиана.
— Ну что, лимитчик, почему не пьяный? — вяло встретил его Мамонт, стараясь не смотреть на это лицо. — Чуть не заблудился я у вас, устал. В вашей провинции такси не ходят… Говорили, что в прежнем мире было две беды. Здесь хоть дорог нет. Да, бремя белого человека. А ты все бегаешь, угнетенный, все переводишь, отвлекаешься от мировой классовой борьбы?
Некрасивый переводчик о чем-то заговорил, кажется, возражая; речь его была невнятна, как щебет попугая.
— Ну, ну, поплел. Ты вот что, находка для шпиона, где хозяин твой? Веди.
Кореец опять защебетал, замахал руками и растворился в зарослях клематиса и дикой фасоли.
После длинного болота, оказавшегося рисовым полем, — мостик над, заваленным древесным мусором, ущельем. На той стороне обнаружился японский магазин, массивный бревенчатый лабаз. Перед ним, на изумрудной полянке, — неподвижный павлин. Рядом, равнодушно отвернувшись от него, сидела знакомая кошка. Видимо, уже повстречав хозяйку: на белом плоском кошачьем лбу появился розовый след губной помады. Где-то там в зарослях в последний раз мелькнул и пропал пестрый Квак.
По дороге Мамонт нескромно заглянул в маленькое незастекленное окошко. Нагана, молодой коренастый японец, сморкался в щепоть, задумчиво глядя сквозь стену с висящим на ней советским отрывным календарем. Марико тоже неясным образом оказалась здесь.
