За ними, у края леса, собрались обезьяны, почесываясь, наблюдали за игроками. Мамонт повернул трубу в другую сторону. Небольшое болотце, обнаружившееся после вырубки. Там бродили несколько, недавно прилетевших, цапель, выклевывали что-то в грязи. Почему-то показалось удивительным, что этот день исчезнет, и другие дни будут непохожи на него.

В кадре появился Аркадий с сигарой во рту, в коротких обрезанных валенках, рядом с маленькой лошадкой.

"Кино! Соцреализм какой-то."

Мамонт осторожно добавил в свою кружку с кофе рому из початой бутылки. Транзистор на столе твердил что-то по-французски. Он разобрал только несколько слов: "МамОнт" (с ударением на "о"), "комильфо", "скандаль" и еще одно таинственное слово "тужур". Всю жизнь его мучила загадка — что оно означает?

"Кажется, сейчас в Париже ночь. О, Париж! В моем возрасте пора знать, что такое "тужур".

Оконное стекло было покрыто пылью, отчего казалось, что в лесу напротив стоит неподвижный дым. Окно открылось с летним знойным скрипом. За ним лес. Глубокий, разнообразно зеленый, цвет. Напрягая воображение, можно было вообразить, что окно — это картина, пейзаж, написанный в диковинной манере совсем неизвестным художником. Вот он слегка поворачивает голову, в раме картины появляется ярко-синяя вода, кусок моря с сахарно сияющим берегом. Яркие контрастные цвета, как до изобретения пассировки. В заново выполненном пейзаже меняется и стиль, и манера исполнения. Поднатужившись, можно даже определить этот стиль — непривычный совсем, его он, наверное, назвал бы — ,подходящее название, — неонатурализм. Необычный, хотя с каким-то влиянием передвижников. Ощущался автор, немного холодный точный педант, при этом глубоко внутри болезненно переживающий совершенство этого мира.

"Вот и создал жизнь, какую хотел. Я, оказывается, мало, что хотел."

В раме, все нарушив, появилась белая лошадь, Аркадий в своей хрущевской панаме, оказывается, за ними волочилось пустотелое бамбуковое бревно.

"Тпру! Стой, сука!" — Лошадь остановилась за окном. Аркадий взмахнул шляпой, отгоняя мух, молча сплюнул в пыль.

— Ну, как дела, пейзанин, откуда дровишки? — Мамонт облокотился на подоконник. — Уж не к зиме ли готовишься? Эх ты, Робинзон ты Крузо!

— Пристань строю, — Аркадий кивнул на длинную, уходящую в бесконечность, борозду, оставленную проволочившимся бревном. — С дебаркадером.

— Ну, ну, знаю. Аркадий и К.Оптовая торговля ямсом, мидией… ах да, и тухлыми яйцами.

— Почему тухлыми? А я письмо из дома получил. Вот так! Получил от внука письмецо Федот. Я тоже написал, сюда зову. Думаешь, дойдет?

— Может не дойти. Сам знаешь.

— Да уж знаю. По радио вчера чего ведь говорили… Эта- "Юность" радиостанция… как мы протестуем против гнета диктатора Мамонта, агента американского империализма.

— Кто протестует — то?

— А этот… Маленький, но свободолюбивый народ острова Мизантропов. Тысячи жителей острова, тысячи честных тружеников протестуют будто против твоей политики. Еще говорят, что ты колонизатор и беглый уголовник. Матерый рецидивист.

— Какой же рецидивист?.. Один раз только за тунеядство… двести девятую статью сумели пришить.

Лошадь стояла, равнодушно свесив голову, иногда отгоняя хвостом москитов. Белая лошадь с розовыми ноздрями.

— Погоди-ка. Еще говорили… А, ну да: свободолюбивое человечество не позволит диктатору Мамонту устанавливать на острове звериные законы капиталистических джунглей.

— Почему капиталистических? Джунгли как джунгли. Да слушал я это все… — Мамонт замолчал, уставившись в свою кружку, в кофе с плавающей в нем луковой шелухой. — "Откуда здесь лук?" — подумал машинально.

— Да! В Америку что ли уехать? Вот разбогатею, выпишу семью и уеду.

— Езжай, — Мамонт, наконец, понял, что никакой это не лук, а фрагмент таракана-утопленника, купавшегося там ночью. Выплеснул кофе в окно, осторожно поставил кружку на стол, выбирая место среди дохлых мух. Он опять забыл, что в любую открытую посуду здесь обязательно набивается всякая летучая дрянь.

— Только я в Америке никого не знаю, — продолжал Аркадий. — Ну ладно. Завтра буду виноград давить. Первый сбор. Праздник урожая, бляха-муха. Все придут, на это у нас охотников хватает. Все, трогаюсь я!

"Трогайся, трогайся", — Мамонт посидел, мрачно уставившись в книгу со штампом харбинской гимназии.

"…На свалку истории… Диктатор Мамонт, мелкий Бонапарт… — Издалека приближалось громкое, но неразборчивое бормотание. — И мерзавец Мамонт, и жалкая кучка его прихлебателей, кучка надсмотрщиков на его плантациях, обречены…"

Он недовольно поднял голову, посмотрел в окно. Вдоль берега, где волны утрамбовали гладкую дорожку, шел Чукигек, босой, закинув за спину транзистор и размахивая раковиной.

"…Тысячи и тысячи честных людей, жителей острова, подымаются на святую борьбу, отряхивают цепи рабства, — доносилось все громче, — не желая становиться заложниками империалистической колониальной политики Ма…" — Чукигек, наконец-то, выключил приемник.

— Гляди, ракушку нашел, — крикнул он еще издали и повернул к дому Мамонта. — Ну, как литературный подвиг? — Он показал пальцем на растрепанное перо, торчащее из чернильницы. — Написал свои стишки?

"Пытался, — с горьким реализмом подумал Мамонт. — Худший уровень убожества- только расписывание туалетов. Выздоравливаю от таланта. Постепенно приходит солидность фантазии."

— Я тоже сочинил кое-что… Бессонной ночью. Слушай, как Козюльский про свои подвиги в войну рассказывал, — Чукигек присел на ступеньку крыльца. — Пошел партизан Козюльский в деревню. Похмелиться. Узнало об этих планах гестапо и всю самогонку зверски выпило…

— Про меня тоже что-нибудь сочини, — остановил его Мамонт.

— Да уж, про тебя насочиняли уже. Специалисты. Давно слушаю…

— Ладно, ладно, достали вы с Аркашкой.

— А он говорит, что уезжать хочет, — Чукигек смотрел куда-то в сторону горизонта. — Выходит из игры. Может и мне с Аркадием Ефимовичем в Америку? Переехать… Поездить, посмотреть. Организм просит.

— Ветер дальних странствий, понимаю. Пора тебе жить начинать, учиться что ли, а не Америку открывать… Можно так и играть до старости. А нищая старость- самый несмешной период жизни, хватишься. Вот я… у меня среди предков много было выдающихся людей: генерал, директор школы, летчик. А потом вообще никого не стало, я круглым сиротой очутился. Все думал о себе, мол я — выродившийся их потомок, ни на что не годный, но может когда-нибудь и я… сгожусь на что-нибудь, блесну. А теперь, ни с того ни с сего, губернатор, ответственный руководитель. А добился всего смирением и долгим постом. По радио целыми днями: Мамонт, Мамонт… Крупный политический деятель.

— Ну да, по этому радио вон говорили: президент банановой республики. Марионетка.

— Что еще говорили? — Глядя на раковину Чукигека, он вдруг заметил, что изнутри она похожа на беззубый младенческий рот.

— Политика Мамонта — политика колониализма. И еще… сейчас, сейчас. А, вот! Мамонт, этот злобный карлик, отщепенец, матерый уголовник и рецидивист… Рецидивист, еще в прошлом прославившийся черными делами.

— Беситесь, тираны! Знаешь такую песню?.. Не знаешь. Ну и правильно, тебе повезло. — "Сам ты злобный карлик!" — Мамонт увидел себя: вот он, маленький, сидит на дереве в джунглях, скалит острые, как у шимпанзе, клыки.

— Ты теперь политик, дядя Мамонт, терпи, так положено. Еще вот интересное…

Почему-то только сейчас Мамонт заметил, что пацан все-таки немного пьян:

— Ладно, хватит. Давай, лети в свою Америку, повторяй подвиг Чкалова, — Он пододвинул к себе большую деревянную лохань.

"Извольте сожрать этот изысканный салат из молодых побегов бамбука, ваше превосходительство!"

"Пейзаж в окне!"

Под пальмой лежит в пыли, откуда-то взявшаяся здесь, незнакомая сука. По ее лиловому брюху ползают черные щенки. Собака равнодушно зевает, иногда вздрагивает и замирает, осмысляя укусы блох. Над ними, на стволе, — эмалированная вывеска "Резиденция губернатора Мамонта" Ниже- еще три такие же надписи: по-английски, японски и, кажется, по-китайски.