«А меня, если бы поймали они в моих заветных желаниях, если бы догадались... о, растерзали бы с адским хохотом, с пеной у рта; но нет, будет же нашим бедам конец, надежда шевелится в груди и крепнет в помощь господнюю вера».

— Батько, смотри! — прервал вдруг у козака течение мыслей Ахметка, указывая пальцем вперед.

Богдан вздрогнул от этого оклика, отрезвился от мечтаний и дум и обвел глазами окрестность.

По диагонали, через взятый ими путь, пролегала хотя и присыпанная свежим снежком, но заметная широкая полоса, сбитая копытами коней, а вдали, на протяжении этого шляха, виднелась какая-то веха; она, словно игла, темнела на фиолетовой ленте, облегавшей уже с правой стороны горизонт; заходящее солнце розовыми бликами выделяло неровности гор.

— Кто бы это проехал по направлению к Днепру? — вскрикнул изумленно Богдан, присматриваясь к следам. — Татары? Нет, копыта у их коней пошире и не кованы... да и чего бы им держать путь к крепости? Наши? Уходили, может быть... прорвались? Так нет; наши не такою батавой[12] идут. Кто же это? Что за напасть?

Тяжелое предчувствие сжало сердце козака и побежало холодом по спине; он нахмурил брови, подумал еще с минуту и, крикнув: «Гайда!», — помчался к зловещей вехе.

Белаш летел, отбрасывая задними ногами комья пушистого снега. Черневшая вдали на белом фоне игла видимо увеличивалась и принимала форму булавки; на вершине ее вырезывалось какое-то темное яблоко... Богдан устремил на него встревоженный взгляд и затрепетал, предугадывая роковую действительность. С каждым скачком лошади глаза у козака расширялись от напряжения, и он, наконец, угадал, убедился... Да, это была действительно вздернутая на шесте голова запорожца, еще хорошего Богданова товарища в Сечи, Грицька Косыря. На бледном, замерзшем лице застыла презрительная улыбка; мертвые очи смотрели мутно в безбрежную степь.

Богдан остановился у шеста как вкопанный и снял перед головою своего побратыма высокую шапку; Ахметка сделал то же, осадив за батьком коня.

«Так вот как, друже, встретились мы! — облегли тяжелые думы Богдана. — А давно ли расстались под Старицей? Значит, все погибло: табор разграблен, разбит, и Потоцкий развозит свои трофеи — буйные запорожские головы — по селам, по шляхам да по перекресткам. Несомненно теперь, что прошедший отряд — не какой другой, как лишь польский — гусары либо драгуны... и направляются, вероятно, к Кодаку с радостною вестью, чтобы с этого чертового гнезда громить Запорожье... Конец, конец и мечтам, и нашей замученной воле! Все усилия истощены; истинные герои, славные рыцари или пали на кровавом пиру, или истерзаны на пытках... а народ, несчастный, забитый народ, безропотно, беспомощно пойдет теперь в ярме — орать не свою, а чужую землю...

А друзья — Богун, Чарнота, Кривонос, Нечай?..{29} Спаслись или погибли? Повернуть домой, разведать, помочь им, — кружились вихрем в голове его мысли, — а тут Конецпольский... А, будьте вы прокляты! Помочь, но как?.. Рвется на куски сердце... Сотня ножей впилась в грудь — и нет исхода... О, это роковое бессилие, этот рабский позор! Да разбить себе башку легче... Только... только недаром! — глянул он свирепо, вызывающе в серебристую даль, и снова прилив отчаяния охватил его. — Неужели же все надежды поблекли и, как листья, развеялись ветром?» — опустил козак голову на богатырскую грудь и уставился неподвижно глазами в широкое стремя. Заходящее солнце, как огромный яхонт, опускалось за алеющую полосу дали и обливало багрянцем контур могучей фигуры всадника и некоторые места торчавшей головы на шесте. Застывшие на ней темно красные пятна теперь горели под лучами заходящего солнца кровавым огнем и призывали товарища к мести.

Богдан вздрогнул в порыве подступившего острого чувства и, сдвинувши сурово брови, повернулся к Ахметке, а тот стоял в ужасе, вперив глаза в мертвую голову.

— Слезай, хлопче, с коня! — сказал Богдан глухим, надтреснутым голосом. — Выроем вон там, подальше, яму да похороним честно голову доброго, славного козака, положившего ее за край родной, за народ и за веру!

Шагах в пятидесяти разгребли снег козаки и выбили саблями в мерзлой земле глубокую ямку, а потом, повалив шест, сняли почтительно с него голову; с мрачною торжественностью принес ее к могилке Богдан и, поцеловав в занемевшие уста, произнес растроганным, дрожавшим от внутренних слез голосом:

— Прощай, товарищ, навеки! Расскажи богу там, как знущаются над нами паны! — И, перекрестив голову, бережно опустил ее вглубь и засыпал землею, а Ахметка утоптал ее и все место забросал толстым слоем снега.

Молча вернулись козаки к своим коням, молча сели в высокие седла и молча двинулись в путь.

Богдан пустил Белаша вольно и с напряженным челом решал существеннейший для него в данную минуту вопрос: куда ехать? Возвратиться скорее в Суботов, домой, так как там, при разгуле и своеволии победителей, всякая беда может стрястись... но явиться, не исполнивши поручения, опасно: не будет возможности доказать, где находился, а следовательно, не будет возможности и опровергнуть доносы. Но и в Кодак явиться теперь — так, пожалуй, угодить можно в волчью пасть... Не дернуть ли прямо на Запорожье? Известить братчиков о постигшем ударе и предупредить возможное со стороны врагов нападение? Во всяком случае нужно воспользоваться наступающею ночью, доскакать до Днепра, а там густые лозы да камыши дадут уже пораду-совет... «Гайда!» — крикнул козак и помчался вихрем вперед, а за ним двинулся с места в карьер и Ахметка.

Ночь медленно уже наступала; вся даль покрывалась сизыми, мутными тонами; на лиловато-розовом небе к закату блестел уже светлый серебряный серп, а на темной синеве купола начинали робко сверкать бледные, дрожащие огоньки.

Прошел час, а козаки все еще бешено мчались вперед, изменив несколько первоначальное направление. Местность из совершенно гладкой равнины начала переходить в холмистую плоскость, пересекаемую продольными балками.

Козаки поехали шагом; нужно было дать передохнуть взмыленным лошадям и осмотреть внимательнее местность; но последняя ничего нового не представляла: везде было безлюдно, бесследно, безмолвно; небо только начало крыться каким-то белесоватым туманом; козаки пустили наконец рысцой коней и даже закурили люльки. Показалась впереди глубокая впадина.

— Речка Самара{30}, хлопче! Теперь уже все равно, что и дома!

И Богдан направил туда коня; но не успел он еще спуститься в овраг, как вдали, между какими-то темными очертаниями, показались огоньки.

Богдан поворотил коня и шепнул Ахметке: «Назад!» — но уже было поздно: с двух сторон из-за сугробов приближались к нашим путникам всадники и отрезывали отступление.

— Кто едет? — окрикнул ближайший.

— Войсковой писарь рейстровиков, — ответил Богдан.

— А! Козак! Бунтовщик! Берите его, шельму! — крикнул наместник драгунский. — И того, и другого лайдака!

Ахметка было выхватил из ножен саблю, но Богдан остановил его.

— Брось, сопротивляться не к чему; мы королевские слуги, нас тронуть не посмеют.

— Если пану угодно меня арестовать, — поднял голос Бог­дан, — то вот моя сабля; но я думаю, что посол коронного гетмана, а следовательно и Речи Посполитой, есть неприкосновенная особа и для врагов, а не то что для своих же сограждан.

— Ах, он быдло! Еще о правах заговорил! — подъехал второй всадник. — Дави их всех, собак, сади их на кол! На морозе это выйдет важно; а если у него есть какие бумаги — отнять.

— Нет только здесь, в этой проклятой степи, никакого дерева, чтобы вытесать кол, вот что досадно! — осмотрелся кругом всадник в драгунском ментике с откидными рукавами.

— Так отрубить головы и псу, и щенку, да и концы в воду, — заметил подъехавший третий, — а то надоело по морозу ехать дозором.

— Да, пора бы до венгржины[13], — подхватил первый.