Не успел войти король, как из-за него выскочил дурнык и, гремя бубенцами, начал кружиться по кабинету и кричать, помахивая факелом и ножом: «Угода, угода — вот что для народа!»
— Тише, дурню!— топнул ногою король, притворно сердясь. — Ты мне еще все перепортишь, переломаешь!
— Не бойся, Владю, друзья вот эти, — замахал он иезуитской шапочкой, — все тебе здесь поправят, все склеят.
— Да ты, ясный круль, хлыстом потяни этого дурня, — заметил маршалок, — чтобы язык привязал, а то он уж чересчур... или мне дозволь попотчевать его этим жезликом.
— Стоило бы, — улыбнулся король, — да подкупил он меня своею шапочкой, а особенно ее кетягом: эмблема-то вышла верна... Ну, однако, гайда с покоя! — ударил он слегка ногой дурныка, и тот, завизжав по-собачьи, выполз на карачках из кабинета.
— Ну, что там, пане Адаме? — протянул король теперь небрежно руку маршалку. — Если твои собеседники интересны, то я готов им уделить часть своего времени, а если скучны, то избавь: я сегодня чувствую себя скверно, male…
— Твоя королевская мосць, — заметил несколько фамильярным тоном Адам, — не совсем внимателен к своей священной особе, что печалит до слез твоих щырых друзей... Что же касается просящих аудиенции, то есть между ними важные послы, например, от герцога Мазарини...
— От герцога... ах, догадываюсь, — прервал его с усталой улыбкой король, — он предлагает мне то, что рекомендовал еще Ришелье...{137}
— О, было бы великолепно, мой ясный крулю!.. Мария де Невер{138} обладает и красотой, и добродетелями, и огромными богатствами.
— Последнее самое важное... — вздохнул король, — и для меня, и для тебя, пане...
— Да, мое счастье, король, связано с твоим, верно, — ответил приподнятым тоном маршалок, — при твоей ласке я не буду убогим, а без нее я не хочу быть богатым.
— Спасибо, друг, — протянул ему руку король, — но без пенензов это самое счастье невозможно... Я вот, — заговорил он вдруг по-латыни, так как языком этим владел лучше польского, — прошу денег и у тебя, и у подскарбия и слышу один и тот же ответ: «Чересчур поистратились на похороны...» Но ведь я же король? Не могу же я стать ниже Радзивиллов, Сапег, Вишневецких? На меня смотрит весь свет... да и любил я мою бедную Цецилию, подарившую мне Сигизмунда... — прервал он речь несколькими тяжелыми вздохами, — да! А вот через то, говорят, денег нет... А они нужны, боже, как нужны! — опустился он тяжело в кресло. — И на мои предприятия, и на... вооружение... и на... Нужно же хоть как- нибудь развлечься, а то кисну и подпускаю к себе неотвязного врага своего — болезнь... Меня только и поддерживает кипучая деятельность. Вот бы устроить турнир...[113] Пригласить рыцарей, дам... Торжественные шествия, состязания, награды, пиры! — оживился он и даже вспыхнул слабым румянцем. — Да, хорошо бы... А знаешь, — встал он живо и положил маршалку на плечо руку, — какого я вчера слушал итальянского соловья, какие глаза-а!.. Нет, видно, в силу государственных соображений, придется мне принять невесту Мазарини... — Да благословит твою королевскую мосць всевышний, а нам ниспошлет радость!.. Уныние воистину грызет душу и тело... да и печалиться об усопших... значит роптать на волю господню...
— Да, это грех... — произнес раздумчиво Владислав. — А кто там еще?
— Чрезвычайный посол от его царского величества московского государя.
— А что? Может, умер уже? — оживился король.
— На одре смерти...
— Ах, этот московский престол! — потер себе досадливо лоб Владислав и прошелся несколько раз по комнате. — Целую жизнь манил меня и до сих пор жжет... хоть и отказались мы от него по Поляновскому миру{139}, но сердце мое отказаться не может! Эх, если бы не отец! Я был бы царем, достойным Москвы: меня бы там полюбили... Я бы не навез туда противных иезуитов, как этот путанник Димитрий{140}; фанатиков я сам терпеть не могу и чту толеранцию[114] да свободу совести... А какой там славный, преданный царю своему народ! Ах, что бы я с тамошними войсками да с козаками наделал! Езус-Мария! Да я бы разгромил эту татарву, слил бы с Москвой Речь Посполитую, уничтожил бы произволы, бесправья, насадил бы везде законную, разумную свободу, науки, художества, а потом с этакою мощною державой покорил бы весь свет... не для того, как Александр Македонский{141}, не для ярма, не для рабства, а для широкого блага!
Речь короля звучала теперь бодро и страстно, глаза сверкали огнем; облокотившись одною рукой на пушку, простерши другую вперед, он был похож в этот миг на какого- то мощного гения, несущего миру новую счастливую весть.
— О мой найяснейший витязь, непобедимый герой, — произнес увлеченный Адам, — сколько доблестей в твоей великой душе! Но разве окружающие тебя вороны и коршуны могут подняться до высокого полета орла?
— Да, они меня не могут и не желают понять, — печально склонил король голову, — они знают только самих себя и о своих животах лишь пекутся. Что им грядущее, что им отчизна? Бился я сколько лет, чтобы поднять ее, и чужие знали мой меч, но свои опекуны и советчики обрезывали постоянно мне крылья, и вот так прошла жизнь. Одну корону отклонил от меня мой отец, от другой, наследственной, шведской, я сам отказался, третья, теперешняя, оказалась шутовским колпаком, а сын мой, очевидно, останется уже с непокрытой головой.
— Не отчаивайся, король, — возразил с неподдельным чувством маршалок, — у бога все готово, лишь бы тебе только побольше здоровья и сил, а истинных друзей хотя пока и немного, но они верны. Пороху бы только да пенензов. А когда вооружишься, то и о престолах можно будет размыслить. В Москве царь умирает, подготовляется новая смута, так тебе нужно быть наготове.
— Это превосходно, отлично, — снова заходил быстро король по кабинету, потирая руки, — да, нужно спешить, жизнь уходит, нельзя терять ни минуты, — говорил он словно сам себе, — нужно решиться на брак, совершить его поскорее. Кинуть все колебания и броситься на борьбу со слепою фортуной... Кто там еще ждет? — остановился он быстро перед Казановским, дыша порывисто и не замечая своей одышки.
— Там еще дожидается Боплан, инженер, какой-то изобретатель нового ружья, профессор иностранного университета, два итальянца-художника и венецийский певец...
— Все это милые и дорогие мне гости, — пощипывал себя за бородку король, — но попроси их лучше навестить меня вечером... пригласи на келех мальвазии... а сейчас я займусь серьезными государственными делами... Может, еще кто ждет?
— Вероятно, канцлер приведет еще своих посетителей, но он от меня ведь скрывает...
— Не сердись, друже, — высшие интересы требуют тайны, а тайна между тремя — уже не тайна.
В это время отворилась из аванзалы дверь и в кабинет вошел без доклада великий коронный канцлер князь Оссолинский. Пан маршалок поздоровался с ним вежливо, но сухо и, поклонившись почтительно королю, поспешно вышел другою дверью во внутренние покои.
— Ну, с какими вестями? — протянул Оссолинскому обе руки король. — С добрыми ведь, с добрыми? Я сегодня особенно бодро настроен, я жду только хорошего.
— Нам только и нужно бодрости да здоровья твоей королевской милости, а при них все остальное у яснейших стоп, — поклонился изысканно канцлер и, оглянувшись по привычке кругом, сообщил пониженным голосом: — Прибыли из Украйны от козачества вызванные мною сотник Хмельницкий и есаул Барабаш; их нужно бы сегодня принять.— Весьма, весьма рад... Этот Хмельницкий — умная голова и отличный воин, — оживился король, — но не знаю, как это сделать. Тут ждут другие аудиенции — послы иностранных дворов московского, французского.
