Ганнуся сидѣла не шевелясь ни однимъ членомъ, опустивъ руки на колѣни, уныло склонивъ голову, будто мраморное изваяніе. Старуха снова подошла къ ней, присѣла рядомъ съ нею и начала шептать почти на ухо:

— Слушай, матушка, — вотъ какъ пріѣхала я въ Высокое, ажно душа во мнѣ встрепенулась отъ радости: графиня молодая, красавица, да добрая и ласковая; дѣточки словно ангельчики. Меня, старуху, даромъ, что раба я и старая да глупая, а полюбила сразу какъ родную, всякую ласку мнѣ оказывала. Ну, и я въ ней души не чаяла, только о томъ и была моя забота, какъ бы угодить ей, да лучше присмотрѣть за дѣточками. Радовалась я и на графа, думала: ну какъ съ такой женой добрымъ человѣкомъ не сдѣлаться. И все-то на первыхъ порахъ казалось мнѣ у нихъ тихо да гладко. Только не надолго: не пробыла я здѣсь и двухъ мѣсяцевъ, какъ стала замѣчать то то, то другое. Графинюшка иной разъ вся въ слезахъ къ дѣточкамъ выйдетъ, хоть и пробуетъ скрывать свое горе, свои слезы, да не можетъ. Я къ ней. Матушка, говорю я, золотая моя, о чемъ плачешь, повѣдай мнѣ свое горе, будь милостива! Крѣпилась она, крѣпилась, да и повѣдала: «Какъ мнѣ, Петровна, не плакать, какъ не горевать. Шла я замужъ, думала счастливѣе меня нѣтъ на свѣтѣ, жила первое время какъ въ раю, — да не надолго того райскаго житья хватило»…

«Тоже, что и со мною! — подумала Ганнуся:- не я первая; но развѣ отъ этого легче?! одна погибла, такъ другую погубить надо!..»

Петровна продолжала:

— Да въ чемъ, спрашиваю, горе твое? кажись, у насъ ладно, вонъ, вишь, дѣточки-то какія здоровыя, славныя; аль муженекъ чѣмъ обидѣлъ? «Ахъ, говоритъ, кабы обидѣлъ разъ, я бы его простила, и другой, и третій разъ простила бы, а, вѣдь, онъ всегда, кажинный день обижаетъ. Прежде для него лучше да краше меня никого на свѣтѣ не было, — теперь все не ладно. Одна я про то знаю, что выносить мнѣ приходится! Опостыла я ему, Петровна!»

…Какъ сказала она мнѣ это, такъ у меня сердце и упало. Гляжу я на нее, писаная красавица, ровно лебедь бѣлая, кабы про другого сказала, не повѣрила бы, а его знаю, всѣ они таковы! Потѣшился вволю да и прочь пошелъ: ему новаго надобно. Ну, вотъ призналась это она мнѣ, вырвалось у нея то слово ненарокомъ, а потомъ и замѣчала, даже будто совѣстно ей и глядѣть на меня. Придетъ если, такъ притворяется веселой, съ дѣточками играетъ. Вижу я все это, а заговорить ужъ и не смѣю. Только день-ото-дня хуже у насъ становится. Графъ, ровно какъ вотъ и теперь, съ путными людьми не знается, всѣхъ отъ дома отвадилъ. Наѣзжаютъ къ нему озорники только да разбойники, и съ ними онъ изъ дома на долгое время пропадаетъ. Срамоту эту завелъ, комедіантокъ, и графини совсѣмъ пересталъ стыдиться, даже не скрывается, ее-же, бѣдную, смотрѣть эту мерзость заставляетъ, при ней пьянствуютъ да разбойничаютъ. Ужъ чего, она, сердечная ни дѣлала, чтобы его урезонить, — только никакого прока изъ того не вышло. Стали подниматься между ними свары; крикъ, бывало, идетъ такой по дому, что хоть святыхъ вонъ выноси. Не разъ заставала я ее, горемычную, всю въ синякахъ, избитую. Терпѣла, терпѣла, ради дѣтокъ терпѣла, да и опять думала: можетъ, это онъ временно такъ, а послѣ и образумится. Только, видитъ, наконецъ, что все хуже и хуже; думала она, думала и рѣшилась, говорить ему: «Отпусти ты меня, ради Бога, съ дѣтками въ Питеръ къ роднымъ, а самъ дѣлай здѣсь, что хочешь, — я тебѣ мѣшать не стану». — «Не отпущу!» это онъ кричитъ, «ты тамъ всѣмъ наговоришь на меня, срамить меня учнешь… и чтобы я тебя отпустилъ! николи не отпущу.» Она ему клянется всѣми святыми: «Молчать, молъ, стану, никому слова не пророню, что прикажешь, то и говорить буду — зачѣмъ отсюда уѣхала». — «Пустое, пустое, не отпущу!» — На томъ сталъ и ни съ мѣста!

— Писать она думала своимъ сродственникамъ, такъ онъ письмецо-то перехватилъ, а мужика, съ которымъ она письмецо въ городъ отослать надумала, выпороли на конюшнѣ, да такъ, что онъ, бѣдный, и пошевелиться не могъ, дней черезъ пять, не то шесть, Богу душу отдалъ. Приставилъ онъ къ ней людишекъ своихъ: слѣдомъ за ней по пятамъ ходятъ, глазъ не спускаютъ, о каждомъ ея шагѣ, о каждомъ словѣ ему доклкдываютъ… И такое подъ конецъ пошло, что и разсказывать не гоже…

— Боже мой! — отчаянно проговорила Ганнуся:- и на такихъ людей ни суда, ни правды?! Какъ-же умерла она, несчастная? своей ли смертью, отъ болѣзни какой, или, пожалуй, онъ убилъ ее? Все говори мнѣ, говори правду!

— Кто умеръ? — еще тише, еще таинственнѣе зашептала Петровна:- графинюшка-то жива, она, слышь ты, жива-живехонька, по сей день жива.

Ганнуся вскочила со скамейки, какъ сумашедшая.

— Что ты! какъ жива!? Очнись, не морочь меня… Кто живъ?!

— Графинюшка жива, какъ передъ Истиннымъ! вотъ-ти Христосъ! Да развѣ я шутки ради говорю съ тобою. Жива она, горемычная… да лучше было бы, кабы мертва была!

Ганнуся схватилась за голову, глядѣла остановившимися страшными глазами на Петровну. Ей казалось, что она съ ума сходитъ. Она ничего не могла сообразить.

— Какъ жива? что-же это? Нѣтъ, такого не бываетъ? Гдѣ же она?!

— Здѣсь, матушка, въ подземельи, въ темницѣ кромѣшной, вотъ уже сколько времени свѣта Божьяго не видитъ.

Ганнуся отшатнулась отъ страху, въ негодованіи.

— Лжешь ты, старая вѣдьма, издѣваешься надо мною… морочишь! И чего я, глупая, тебя слушаю!?

Дрожа всѣмъ тѣломъ, она кинулась прочь отъ злобной вѣдьмы. Но старуха за нею, догнала ее, схватила за платье, не пускаетъ.

— Куда ты, родимая, куда? Остановись, дослушай! Покажу я тебѣ ее, хоть и знаю, что тутъ моя погибель. Обѣщался онъ, что коли я одно слово вымолвлю, тутъ-же велитъ меня запытать до смерти, и такъ сдѣлаетъ. Да что мнѣ? не втерпежъ уже, да и умереть пора, такъ или иначе. Можетъ, за лютую смерть такую Господь грѣхи помилуетъ. Покажу я тебѣ ее, проберемся мы къ ней, пожди только малость.

Ганнуся машинально опять подошла къ скамейкѣ, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясеніе и не могла ожидать новаго. Она полагала, что ей придется услышать въ этотъ вечеръ отъ Петровны многое. Приготовилась къ разсказамъ о всевозможныхъ преступленіяхъ, совершенныхъ и совершаемыхъ ея мужемъ, но не могла ожидать того, что теперь услышала.

Жива! Но, вѣдь, это невозможно! А между тѣмъ старухѣ нельзя не вѣрить.

Бѣдная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимаетъ того, что говоритъ ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчасъ-же ухватилась за другую.

Ночь темна, какъ-то странно вокругъ, какъ-то необычно свѣтитъ луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсѣмъ не та Петровна, которую она всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вонъ какая живая, какая бодрая, какъ говоритъ, какъ въ темнотѣ блестятъ глаза ея. Конечно, это сонъ и нѣтъ ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этихъ странныхъ деревьевъ, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нѣтъ, это не сонъ!

Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убѣдиться, что не спитъ, не грезитъ, что явь, самая дѣйствительная, самая неумолимая передъ нею. Но она все-же еще не сдавалась, она вглядывалась въ Петровну.

Да, она не шутитъ, она думаетъ сама, что говоритъ правду, но ей самой это только такъ представляется, она сошла съ ума, бѣдная старуха! Однако-же, вотъ, вѣдь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тѣмъ она тотчасъ-же доказала ужасную истину словъ своихъ!

— Петровна! — наконецъ, отчаяннымъ голосомъ крикнула Ганнуся: — такъ что-же это ты мнѣ не разсказала всѣхъ этихъ ужасовъ, когда я пріѣхала? какъ могла ты это скрывать отъ меня?

Старуха задрожала и повалилась въ ноги передъ нею.

— Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину передъ тобою. Грѣхъ, тяжкій грѣхъ взяла на душу, и все дѣточекъ неповинныхъ жалѣючи и ее, графинюшку, жалѣючи! Вѣдь, онъ что мнѣ сказалъ, я сдуру-то тогда въ ноги ему кинулась, молила его. А онъ мнѣ въ отвѣтъ: «Нишкни, говоритъ, старая! коли слово единое отъ тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что, — такъ, право, я, право, всѣхъ этихъ щенятъ передавлю». И вотъ, какъ передъ Истиннымъ, могъ онъ, могъ это сдѣлать!