Жалѣли графиню, въ особенности женщины, охали да ахали, но дальше не шли. Многимъ смертельно хотѣлось пробраться въ Высокое, разглядѣть и разузнать все поближе, однако, этого не удавалось ни одной изъ сосѣдокъ-помѣщицъ. Графиня никого не принимала. Судили, рядили, толковали, разсказывали небылицы, но, наконецъ, это надоѣло; нашлись новыя сплетни, новые интересы, и графиня Девіеръ была позабыта.

Вскорѣ, однако, ея имя оказалось опять у всѣхъ на устахъ, и случилось это самымъ неожиданнымъ и печальнымъ образомъ. Изъ Высокаго пришло извѣстіе, что графиня Софья Адамовна скончалась…

Какъ такъ? какимъ образомъ? отъ какой болѣзни? Она была такъ молода, пользовалась такимъ цвѣтущимъ здоровьемъ! Что таится подъ этой ранней, внезапной кончиной?!.. Быть можетъ, преступленіе!..

— Навѣрное, это онъ, злодѣй, извелъ ее! — если и не подсыпалъ зелья, такъ извелъ дурнымъ обращеніемъ, обидами, пожалуй, побоями… Отъ этакого изверга все станется…

— Вонъ, вѣдь, у него тамъ, ровно у салтана турецкаго, гаремъ цѣлый, безстыжихъ дѣвокъ со всѣхъ сторонъ нагнано, камедь представляютъ, пляшутъ передъ пьяной компаніей… Срамота такая, что и слушать то уши вянутъ!..

— Такъ, такъ!.. вѣрно это… и ужъ гдѣ-же ей, голубушкѣ, въ страхѣ Божіемъ воспитанной, да и любившей его, изверга, такое было вынести?!..

Такъ разсуждали сосѣди и сосѣдки. Но большинство было того мнѣнія, что графъ просто-на-просто чего-нибудь ей подсыпалъ.

— Вѣдь, у нея тамъ, въ Питерѣ, родныхъ много, люди большіе, съ вѣсомъ. Вынося такое мученіе и безчестіе, она всегда могла найти способъ снестись съ этими родными, тѣ бы ее выручили, вырвали бы изъ этого омута. А подсыпалъ — и кончено. Скончалась и — нѣтъ уликъ. Теперь онъ свободенъ, будетъ жить какъ знаетъ, безъ помѣхи. Дѣточекъ вотъ больно жаль, двое маленькихъ мальчиковъ осталось; что съ ними станется при такомъ отцѣ?!..

Но подсыпалъ или не подсыпалъ, были-ли эти разсужденія просто клеветою, на которую такъ падки языки людскіе, или графъ Михаилъ Петровичъ, дѣйствительно, оказывался причемъ нибудь въ смерти жены, — она умерла, и сосѣди-помѣщики получили приглашеніе на ея похороны.

Похороны графини Девіеръ были обставлены такою пышностью, какую еще никто и никогда не видалъ въ тѣхъ мѣстахъ. Самъ графъ казался опечаленнымъ, велъ себя съ большимъ достоинствомъ и не замѣчалъ или дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ шопота, косыхъ взглядовъ, перемигиваній. Слышали даже, какъ онъ просто и естественно жаловался, что вотъ, молъ, въ такихъ молодыхъ лѣтахъ остался безъ хозяйки и подруги съ двумя младенцами-сиротами.

Кинулись сосѣди, а главнымъ образомъ, сосѣдки, взглянуть на покойницу.

— Какова-то она, сердечная, давно, вѣдь, никто не видалъ ее — чай и не узнаешь!..

Но и теперь не пришлось увидѣть. Близкіе къ графу люди толковали, что ему все не вѣрилось, точно ли умерла она, не обморокъ-ли съ нею такой долгій приключился, все ждалъ онъ: быть можетъ, очнется и встанетъ, примѣры тому не разъ бывали.

— И точно, — разсказывали эти люди, невѣдомо откуда взявшіеся, никому изъ сосѣдей неизвѣстные:- четыре дня лежала въ гробу графиня, будто уснувшая, ничуть не измѣнилась, а на пятое утро за ночь почернѣла вся, распухла и духъ отъ нея такой пошелъ, что вынести было невозможно, такъ вотъ и пришлось заколотить крышку гроба…

Многіе качали головами, подозрительно переглядывались, и рѣшились изслѣдовать поближе справедливость разсказа. Но подъ конецъ все-же приходилось поневолѣ допустить возможность сообщеннаго, тѣмъ болѣе, что крышка гроба была не совсѣмъ плотно заколочена и изъ маленькой щели на нѣсколько шаговъ кругомъ ощущался сильный запахъ разложенія. Однако, нѣкоторые все-же никакъ не могли успокоиться, шептали:

— Можетъ, изуродована вся, бѣдная, такъ что и лика человѣческаго на ней нѣту, вотъ и заколотили крышку. А что попортилась, такъ тутъ нѣтъ ничего мудренаго: нарочно, видно, пять день продержали!..

Но духовенство не возвышало голоса; все было соблюдено, какъ слѣдуетъ, придраться ни къ чему нельзя было и пришлось помалкивать… Похоронили молодую графиню, посудили, порядили и каждый занялся своими дѣлами.

Девіеръ скоро уѣхалъ къ брату, прожилъ у него нѣсколько мѣсяцевъ, потомъ возвратился ненадолго въ Высокое, потомъ опять уѣхалъ. Куда онъ ѣздилъ, что дѣлалъ — никому не было извѣстно. Двое маленькихъ его сыновей выростали за крѣпкими стѣнами, подъ надзоромъ цѣлаго штата нянекъ. Изъ постороннихъ никто къ нимъ не допускался.

Уже больше году прошло со смерти графини. Молодой двадцатишестилѣтній вдовецъ въ одну изъ своихъ поѣздокъ, цѣль которыхъ для всѣхъ попрежнему оставалась тайной, очутился въ Полтавѣ. Онъ былъ страстный любитель лошадей. Въ Полтавѣ ему очень приглянулись два кровныхъ жеребца, принадлежавшихъ Григорію Ивановичу Горленкѣ, Прилуцкаго полка подкоморному.

Горленко былъ человѣкъ богатый, родовитый малороссъ, имѣвшій прекрасныя помѣстья въ Полтавской губерніи и временно проживавшій тогда съ семьею своей въ Полтавѣ. Заслалъ къ нему Девіеръ узнать, не продастъ ли онъ ему жеребцовъ. Горленко объявилъ, что жеребцы, непродажные. Но у графа Михаила коли загорится что, онъ ужъ не отстанетъ. Отправился онъ самъ къ Григорію Ивановичу со всякими любезностями, обворожилъ его совсѣмъ, уговорилъ продать коней, и такимъ образомъ завязалось знакомство.

У Горленки оказалась семнадцатилѣтняя дочка, Анна Григорьевна, писаная красавица. Сразу она приглянулась молодому вдовцу. Только о ней онъ и думалъ послѣ перваго свиданія. И зачастилъ онъ къ Горленкамъ. Анна Григорьевна была совсѣмъ еще ребенокъ, выросла въ деревнѣ, людей не видала, распѣвала какъ пташка вольная, выдумывала себѣ дѣтскія игры и забавы, и не вѣдала, не примѣчала, что расцвѣла красота ея дѣвичья, не задумывалась еще о своемъ суженомъ, о своей женской долѣ. Графъ Девіеръ былъ первый мужчина, привлекшій къ себѣ ея вниманіе. Недѣли въ двѣ онъ сумѣлъ очаровать ея родителей, отъ которыхъ, конечно, не могло ускользнуть впечатлѣніе, произведенное на него ихъ дочерью.

— Вотъ такъ женихъ, — думали и толковали между собою старые Горленки:- лучше намъ не сыскать для нашей Ганнуси. Одно не ладно, что вдовецъ онъ и двое дѣтей у него, а Ганнуся еще и сама дитя неразумное!.. Ну, да ужъ знать такова воля Божья, — отъ судьбы своей не уйдешь… Посмотримъ, поглядимъ, тамъ видно будетъ. А не принимать такого важнаго человѣка нельзя. Нельзя ему не показывать вниманія. Да и хлопецъ онъ куда какой хорошій!..

Замѣчали старые Горленки, что съ появленіемъ Девіера и Ганнуся ихъ словно другая стала, на себя непохожа. То задумчива, молчалива, слова отъ нея не добиться, то вдругъ радость ее такая охватитъ, поетъ, смѣется, до слезъ смѣется! И румянецъ рдѣетъ, разгорается на щекахъ ея, и глаза сверкаютъ…

Да, Ганнуся въ нѣсколько дней стала другая; въ нѣсколько дней ушло невозвратно куда-то ея дѣтство и счастливая безпечность. Сама она не понимала, что творится съ нею; но ужъ понимала, что всему виною этотъ ласковый и страшный красавецъ, который къ нимъ повадился, который заворожилъ ее и мучаетъ ея душу, и днемъ и ночью мучаетъ. Съ первой минуты какъ появился, съ первой минуты какъ она встрѣтилась съ его бмѣлымъ, жгучимъ и властнымъ взглядомъ, она почувствовала и трепетъ, и муку, и сладкую истому. Она почувствовала, что этотъ человѣкъ имѣетъ надъ нею власть и что она безсильна передъ его властью, что она должна ему подчиниться волей или неволей, безъ размышленій… что хочетъ онъ, то съ нею и сдѣлаетъ…

И онъ самъ отлично понималъ это. Не долго тянулъ онъ, меньше двухъ недѣль бывалъ у нихъ въ домѣ, и вотъ разъ наѣхалъ рано утромъ. Самого Горленки не было дома, да и старуха тоже пошла къ обѣднѣ. Ганнуся провела ночь безсонную, тревожную и сказалась нездоровой, будто предчувствовала, что должна остаться.

Время было весеннее, теплынь стояла. Вышла Ганнуся въ садикъ; деревья уже опушились свѣжей зеленью, уже распустившаяся сирень наполняла садикъ своимъ сладкимъ, прянымъ запахомъ, а между вѣтвей древесныхъ звонко и немолчно перекликались веселыя птицы. Ганнуся побродила по узкимъ тропинкамъ и въ нѣгѣ какой-то и истомѣ упала на сочную траву, въ тѣни старой липы и замерла, задумалась.