Существовало сословие "посвящённых", которые притязали на то, что обладают сакральным знанием и правами на его эксклюзивную интерпретацию. И делали всё, чтобы оно оставалось тайным. Именно поэтому радикальное просвещение — не в смысле идей Кондорсе и Дидро, а в смысле взлома этих самоназначенных монополий, что происходит не посредством скандала, а за счёт выверенной, тщательной работы.

     Иван ФОМИН. Сначала Гуссерль и Хайдеггер были доступны только в интерпретации отдельных уважаемых людей. Собирались полные поточные аудитории, лекции записывались на диктофоны. Потом люди сами стали читать тексты, в том числе и на иностранных языках. И очень часто я слышал такие реплики: "Ёлки-палки, это же нормальные понятные тексты, нет никакой эзотерики", то есть не было ничего такого, что порой нагнеталось трансляторами…

     У нас зачастую господствует ретроспективный взгляд. Величие Маркса не в том, что он — "основатель марксизма". Это музеализация актуального автора, который предлагает инструментарий работы с тем, что происходит за окном. Маркс не стал заниматься копанием в белье Гегеля, Фихте и Фейербаха, но свои знания обратил на анализ современных ему ситуаций, проблем его общества, на то, что его окружало. Он попытался систематизировать, упорядочить, выстроить стратегии дальнейшего развития. Это и есть то, что нам сейчас нужно. Нам нужен анализ современности.

     Олег КИЛЬДЮШОВ. Тогда действительно многие интеллектуалы вставали при слове "Хайдеггер", но операционально работать с ним не могли. А ведь тот же Хайдеггер предложил радикальную критику современности, западного Модерна. Но перевести ее на язык актуальной социальной критики в наших широтах никто толком не умел. Так, в начале девяностых я показал одному самоназначенному специалисту по Хайдеггеру некий текст под условным названием "Социология Мартина Хайдеггера". Он меня просто послал, заявив, что у Хайдеггера нет никакой социологии. То есть он не мог работать с философскими текстами иначе, кроме как повторяя, словно мантры, хайдеггеровские цитаты, — не говоря уже об экспликации радикальной социальной критики Модерна. И это было довольно типично. Но как только тексты классики стали широкодоступны — а "Праксис" активно поучаствовал в этом — исчезла монополия подобных самоназначенных инстанций.

     В этом смысле радикальное просвещение — это демократизация. Если либерализм — игра богатых и образованных в свободу для себя, то демократия — это интересы большинства. После либерального приходит демократический дискурс. Это означает максимальное расширение доступа для каждого — кому это интересно, кто проходит минимальный образовательный ценз, тот может освоить эти тексты. Это демократизация поля интеллектуального производства. Это наше кредо.

     "ЗАВТРА". Демократизация — это хорошо, но сегодня читательское поле объективно сужается.

     Иван ФОМИН. Это не столько опровержение нашей позиции, сколько её подтверждение. Естественно, реальные социальные процессы идут по запаздывающей траектории по отношению к интеллектуальным процессам. Сейчас в смысле массового образования и просвещения мы пожинаем плоды той интеллектуальной политики девяностых, против которой, в частности, выступает "Праксис".

     Современную ситуацию часто описывают как уникальную — мне кажется, что это неисторично. Возьмём Россию после Смутного времени, или период Гражданской войны, или же Германию после Тридцатилетней войны — запредельная атомизация, нации не было, выжженное поле. Тем не менее законы физики или социальной жизни никто не отменил. Убеждён, что, несмотря на произошедшие катастрофы, русский мир существует, у него есть свои уникальные интересы. Проблема в том, чтобы их адекватно выразить, опираясь на реальные социальные потребности людей. Этим мы и пытаемся заниматься.

     Да, дело зашло достаточно далеко по пути разложения и дегенерации массового сознания. Это надо признать, и это, кстати, тоже дело интеллектуалов. К сожалению, когда у нас кто-то об этом начинает говорить, срабатывает клапан предохранения, и такого человека локализуют в позицию моралиста, сетующего на что, что "книги не читают", "классическую музыку не слушают". На самом деле, это гигантская проблема, производная от разрушения механизмов просвещения, которые так или иначе работали ещё в советском обществе. Это проблема деградации среднего социального человека, его среднего интеллектуального уровня. Западные страны пошли по этому пути гораздо дальше: у них есть поляризация — есть интеллектуальные элиты, которые по уровню своей оснащённости в целом превосходят российских интеллектуалов, но их средний класс по уровню дебилизации многократно превосходит наш средний класс. В этом смысле у нас ещё есть уникальное преимущество — это к вопросу о шансах модернизации — остаточное действие советской системы просвещения. Наш человек возраста тридцати-сорока лет на порядок образованнее, развитее, чем среднего уровня западное, не побоюсь этого слова, быдло. В России провал с поколением, чьё формирование пришлось уже на девяностые.

     Тимофей ДМИТРИЕВ. Как любил повторять американский философ Джон Дьюи: "Философия должна прекратить заниматься проблемами философов, и, наконец, начать заниматься проблемами людей". Демократизация системы — это не точка, куда можно приехать, это процесс. Невозможно расширить книжный мир без расширения каналов трансляции и самого пространства читающих людей.

     Если брать ситуацию, которую мы имеем на этот день и час, то опять-таки видим очень любопытные вещи. Мы видим, что внеблоковая издательская политика "Праксиса" оказалась справедливой и единственно верной. Мы видим очень показательную картину: все те рубрикации, в которые нас пытались загнать и симпатизанты, и недруги, рушатся. Рушится представление о том, что такое левое-правое, в чём могла бы заключаться левая политика, в том числе и издательская. Всё это оказывается сектантством и полным догматизмом. Оказывается, что правые авторы — тот же Карл Шмитт — могут научить очень умным вещам всех; я бы употребил здесь старое понятие — людей доброй воли, которые хотят блага своему народу, своей стране.

     Мы исходно отказались от подхода по рубрикам, для нас важны были проблемы. И главная проблема — Современность, Модерн как определённого рода способность справляться с теми проблемами, которые возникают перед нами. Как можно адекватно понимать и пытаться предлагать адекватные методы решения проблем в любых сферах жизни, в первую очередь современного российского общества — социальные, политические, культурные, национальные. Здесь важным является именно способность того или иного автора мыслить эти вещи предметно.

     Олег КИЛЬДЮШОВ. Сегодня и сама власть понимает, что практическая модернизация без концептуализации, без теории невозможна. Как это возможно, если люди просто не понимают, о чём говорит власть? И власть сама этого не понимает, потому что её собственная артикуляция несёт на себе шлейф безъязыкости. Вот власть заявляет программу модернизации, но само понятие "Модерн" в обществе не введено. Общество не знает, что оно давно живёт в обществе модерна. Кстати, и правильно делает, потому что у нас целые сферы не только до сих пор не модернизированы, но и ре-феодализируются. Ведь та же машина с мигалкой у наших статусных кретинов — это из того же набора, что и феодальное право сеньора на проезд первым. Отсутствие адекватного самоописания одновременно означает невозможность открытия опций для изменения тех сфер, которые социально некомфортны для большинства. Если язык не позволяет обществу описать то проблемное положение, в котором оно находится, значит, общество не может решить свои проблемы посредством общественной практики. Тогда возникают фантомные подмены, дискурсы, которые власть сама начинает производить, чтобы чувствовать себя комфортно. И тут же выстраиваются в очередь интеллектуалы, желающие её обслужить…