Затем появились союзники и скверные освободительные стихи, Арминий и Туснельда, «Ура», «Женский союз[46]», и отечественные желуди, и вечное хвастовство лейпцигской битвой, и так без конца.

«С ними происходит, — заметил мой учитель, — то же, что с фиванцами, когда они разбили наконец при Левктрах непобедимых спартанцев и начали беспрестанно похваляться своею победою, так что Антисфен сказал[47] про них: «Они поступают как дети, которые не могут прийти в себя от радости, избив своего школьного учителя! Милые дети, было бы лучше, если бы поколотили нас самих».

Вскоре после того старик умер. На его могиле растет прусская трава, и пасутся там благородные кони наших подновленных рыцарей.

Тирольцы красивы, веселы, честны, храбры и непостижимо ограниченны. Это здоровая человеческая раса, — должно быть, потому, что они слишком глупы, чтобы болеть. Я бы назвал их благородной расой, так как они очень разборчивы в пище и чистоплотны в быту; но они совершенно лишены чувства собственного достоинства. Тиролец отличается особого рода юмористической, смешливой угодливостью, она носит почти ироническую окраску, но в основе своей глубоко искренна. Тирольские женщины здороваются с тобою так предупредительно и приветливо, мужчины так крепко жмут тебе руку и жесты их полны такой выразительной сердечности, что можно подумать, они смотрят на тебя как на близкого родственника или, по крайней мере, как на равного; но это далеко не так — они никогда не упускают из виду, что они только простые люди, ты же — важный господин, который, конечно, доволен, когда простые люди без застенчивости вступают с ним в общение. И в этом они совершенно правильно руководствуются природным инстинктом; самые закоренелые аристократы, рады случаю снизойти, ибо именно тогда они и чувствуют, как высоко стоят. На родине тирольцы проявляют эту угодливость безвозмездно, на чужбине же они стараются на ней что-нибудь заработать. Они торгуют своей личностью, своей национальностью. Эти пестро одетые продавцы одеял, эти бравые тирольские парни, странствующие по свету в своих национальных костюмах, охотно позволяют подшутить над собой, но ты при этом должен что-нибудь у них купить. Известные сестры Райнер, побывавшие в Англии, понимали это еще лучше; кроме того, у них был еще и хороший советник, хорошо знавший дух английской знати. Отсюда и хороший прием в центре европейской аристократии, in the west-end of the town[48]. Когда прошлым летом в блестящих концертных залах лондонского фешенебельного общества я увидал, как на эстраду входили тирольские певцы, одетые в родные национальные костюмы, и услышал те песни, которые в Тирольских Альпах так наивно и скромно поются и находят столь нежные отзвуки даже в наших северонемецких сердцах, вся душа моя возмутилась; снисходительные улыбки аристократических губ жалили меня, как змеи, мне казалось, что целомудрие немецкой речи оскорблено самым грубым образом и что самые сладостные таинства немецкого чувства подверглись профанации перед чуждой чернью. Я не мог вместе с другими рукоплескать такому бесстыдному торгу самым сокровенным; один швейцарец, покинувший зал под влиянием такого же чувства, заметил совершенно справедливо: «Мы, швейцарцы, тоже отдаем многое за деньги — наш лучший сыр и нашу лучшую кровь, но мы с трудом переносим звук альпийского рожка на чужбине, а тем менее способны сами трубить в него за деньги».

Тироль очень красив, но и самые красивые виды не могут восхищать нас при хмурой погоде и таком же расположении духа. У меня расположение духа всегда следует за погодой, а так как тогда шел дождь, то и у меня на душе было ненастье. Только по временам я решался высунуть голову из экипажа и видел тогда высокие, до небес, горы; они строго взирали на меня и кивали своими исполинскими головами и длинными облачными бородами, желая мне доброго пути. То тут, то там примечал я синевшую вдали горку, которая, казалось, становилась на цыпочки и с любопытством заглядывала через, плечи других гор, вероятно стараясь увидеть меня. При этом всюду громыхали лесные ручьи, свергаясь, как безумные, с высоты и стекаясь внизу, в долинах, в темные водовороты. Люди устроились в своих миловидных чистеньких домиках, рассеянных по отрогам, на самых крутых склонах, вплоть до верхушек гор, — в миловидных чистеньких домиках, обыкновенно украшенных длинной, вроде балкона, галереей, которая, в свою очередь, украшена бельем, образками святых, цветочными горшками и девичьими личиками. Домики эти окрашены очень приятно, большей частью в белое и зеленое, будто одеты в народный тирольский костюм — зеленые помочи поверх белой рубашки. При взгляде на такой домик, одиноко стоявший под дождем, сердце мое порывалось выпрыгнуть к этим людям, которые, конечно, сидят там внутри, совершенно сухие и довольные. Там, внутри, думалось мне, живется, наверное, хорошо и уютно, и старая бабушка рассказывает самые таинственные истории. Но экипаж неумолимо катился дальше, и я часто оглядывался назад — посмотреть на голубоватые столбы дыма над маленькими трубами домов, а дождь лил все сильнее как снаружи, так и в моей душе, и капли его чуть не выступали у меня на глазах.

Сердце мое часто вздымалось в груди и, несмотря на дурную погоду, взбиралось наверх, к людям, которые обитают на самой вершине, которые едва ли хоть раз в жизни спускались с гор и мало знают о том, что происходит здесь, внизу. От этого они не становятся ни менее благочестивы, ни менее счастливы. О политике они ничего не знают, кроме того, что император носит белый мундир и красные штаны[49], — так рассказывал им старый дядюшка, который сам слышал это в Инсбруке от черного Зепперля, побывавшего в Вене. Когда же к ним взобрались патриоты и красноречиво стали внушать им, что теперь у них будет государь в синем мундире и белых штанах, они схватились за ружья, перецеловали жен и детей, спустились с гор и пошли на смерть за белый мундир и любимые старые красные штаны.

В сущности, ведь все равно, за что умереть, только бы умереть за что-нибудь дорогое, и такая кончина, исполненная тепла и веры, лучше, чем холодная жизнь без веры. Уже одни песни о такой кончине, звучные рифмы и светлые слова согревают наше сердце, когда его начинают омрачать сырой туман и назойливые заботы.

Много таких песен прозвучало в моем сердце, когда я переваливал через тирольские горы. Приветливые еловые леса оживили своим шумом в памяти моей много забытых слов любви. Особенно в те минуты, когда большие голубые горные озера с таким непостижимым томлением смотрели мне в глаза, я вспоминал опять о тех двух детях, что так любили друг друга и умерли вместе. Это очень старая история, никто уж теперь не верит в нее, да и сам я знаю о ней по нескольким стихам:

Эти слова сами собою зазвучали во мне опять, когда у одного из голубых озер я увидал на том берегу маленького мальчика, а на этом — маленькую девочку, — оба были в причудливых пестрых национальных костюмах, в зеленых, с лентами, остроконечных шапочках, и раскланивались друг с другом через озеро.

В южном Тироле погода прояснилась; почувствовалась близость итальянского солнца, горы стали теплее и блестящее, я увидел виноградники, лепившиеся по склонам, и мог все чаще высовываться из экипажа. Но когда я высовывался, то со мной вместе высовывалось сердце, и с сердцем — вся любовь его, его печаль и его глупость. Часто случалось, что бедное сердце накалывалось на шипы, заглядываясь на розовые кусты, цветущие вдоль дороги, а розы Тироля далеко не безобразны. Проезжая через Штейнах и оглядывая рынок, где у Иммермана действует хозяин трактира «На песке» Гофер со своими товарищами, я нашел, что рынок этот чересчур мал для скопища повстанцев, но достаточно велик, чтобы там влюбиться. Тут всего два-три белых домика; из маленького окошка выглядывала маленькая хозяйка «На песке»[51], целилась и стреляла своими большими глазами; если бы экипаж не промчался мимо и если бы у нее хватило времени зарядить еще раз, я, наверно, был бы застрелен. Я закричал: «Кучер, пожалуйста, побыстрее, с такой красоткой Эльзи шутки плохи, того и гляди, она тебе пожар устроит». В качестве обстоятельного путешественника я должен отметить, что хотя сама хозяйка в Штерцинге и оказалась старою женщиною, зато у нее две молоденькие дочки, которые своим видом способны благотворно обогреть сердце, если уж оно высунулось. Но тебя я забыть не могу, прекраснейшая из всех красавиц — пряха на итальянской границе! Если бы ты дала мне, как Ариадна Тезею, нить от клубка твоего, чтобы провести меня через лабиринт этой жизни, то Минотавр был бы теперь побежден, я любил бы тебя, и целовал бы, и не покинул бы никогда!