— Разъ я сидѣла также здѣсь у камина одна съ Сбогаромъ… Думала, думала и пришла къ такому выводу: я — уродъ, нравственный уродъ… И меня давно слѣдовало бы уморить, какъ въ Спартѣ морили физическихъ уродовъ… Въ воду бросали, кажется?… Но такъ какъ въ воду меня не бросили, то и должна я относиться проще къ себѣ и къ людямъ. Въ тотъ же день я написала Бѣжецкому, чтобъ онъ пріѣхалъ… И вотъ съ того дня собирается почти одна и та же компанія: Бѣжецкій, его два товарища… Иногда пріѣзжаетъ Шатовъ…
— И Шатовъ бываетъ?…
— Да… Мы съ нимъ остались пріятелями… Постоянно пикируемся, поддразниваемъ другъ друга и… намъ весело. Я поняла его… Онъ своею сосредоточенностью мнѣ показался серьезнѣе и выше другихъ… Ничуть не бывало. Къ нему надо прикладывать тотъ же аршинъ, какъ и ко всѣмъ имъ… Au fond, c'est un bon garèon…
Анна вскользь взглянула на Вѣру и должно-быть поняла выраженіе ея лица. Она разомъ остановилась.
— Вѣдь вотъ какъ я отвыкла говорить искренно… Непремѣнно впаду въ этотъ тонъ, какимъ я говорю со всѣми ими… Съ вами я не хочу такъ говорить. Передъ вами, передъ одной вами, я буду сама собой. И вамъ я скажу, что все еще люблю Шатова, — не могу, никакъ не могу уничтожить въ себѣ этой любви. Только ни одинъ человѣкъ не видитъ и не знаетъ этого… Передъ всѣми онъ для меня не что-иное какъ bon garèon… Но я добьюсь его любви! И какъ посмѣюсь еще…
Недобрая искра блеснула въ ея темносѣрыхъ глазахъ…
Онѣ проговорили такъ до восьми часовъ вечера. Послѣ обѣда сейчасъ же стали собираться обычные посѣтители Анны. Пріѣхалъ солдатъ-кавалеристъ изъ вольноопредѣляющихся — какой-то князь, пріѣхалъ высокій статскій и позже всѣхъ явился Бѣжецкій. Онъ пріѣхалъ съ обѣда, совсѣмъ „навеселѣ“. По разсказамъ Анны, Вѣра совсѣмъ не представляла его себѣ такимъ гладенькимъ, прилизаннымъ, такимъ жалконькимъ, какой онъ былъ съ виду.
Когда онъ пріѣхалъ, всѣ сидѣли въ кабинетѣ Николая Сергѣевича. Это была любимая комната Анны. Она была отдѣлана въ восточномъ вкусѣ: кругомъ низкіе диваны, стѣны въ коврахъ, лампы въ видѣ восточныхъ фонарей. Въ углу стоялъ рояль, надъ нимъ портретъ извѣстной пѣвицы — прежней страсти Слащова, ярко освѣщенный лампой. Въ остальныхъ комнатахъ былъ полумракъ. Бѣжецкій вошелъ, небрежно поздоровался со всѣми и еще болѣе небрежно бросился съ ногами въ уголъ широкаго дивана. Анна сейчасъ же подошла къ нему и сѣла рядомъ.
Вечеръ прошелъ оживленно, всѣ хохотали, въ концу сами не понимая надъ чемъ. Высокій статскій обладалъ массой petits talents de société: лаялъ собакой, говорилъ жидовскіе анекдоты съ акцентомъ, задавалъ нелѣпыя шарады, представлялъ, катъ француженки перебираются черезъ дорогу… Къ концу вечера ему было достаточно открыть ротъ, чтобы всѣ разражались хохотомъ.
Часу въ первомъ Бѣжецкій предложилъ ѣхать куда-нибудь ужинать. Анна отказала на-отрѣзъ. Онъ сказалъ, что ему хотѣлось бы выпить. Она велѣла подать ужинать.
За столомъ тѣ же двусмысленныя остроты, показыванья фокусовъ и высокимъ статскимъ, и вольноопредѣляющимся княземъ, тотъ же гамъ безъ остановки.
Анна видимо устала, поблѣднѣла и болѣзненная складка утомленія или скуки появилась около рта.
Но къ концу ужина она опять хохотала безъ умолку.
XV.
Черезъ нѣсколько дней Вѣра опять заѣхала въ Аннѣ проститься передъ отъѣздомъ. Былъ уже часъ, но она еще не подымалась съ постели. Она лежала блѣдная, короткіе волосы сбились, глаза были какъ будто заплаканы.
— Вы нездоровы? — спросила ее Вѣра.
— Нѣтъ… Здорова… Только… — и она остановилась.
— Что только?
— Я не знаю, что со мной дѣлается, точно я преступленіе совершила…
— Да что случилось? Скажите…
Анна бросилась въ подушку и зарыдала.
Вѣра пыталась ее успокоить, но ничего не помогало. Она имѣла совершенно дѣтскую манеру плакать — съ громкимъ хныканьемъ и безъ удержу.
Когда она немного утихла, она бросилась къ Вѣрѣ, обняла ее крѣпко и все разсказала.
Бѣжецкій давно приставалъ къ ней: просилъ ѣхать съ нимъ вдвоемъ ужинать. Она шутя согласилась, но все не рѣшалась назначить день. Онъ выходилъ изъ себя, злился, а она все откладывала и откладывала. Наконецъ, третьяго дня онъ сказалъ ей, что вчера, въ субботу, у него назначенъ большой пикникъ съ прежнею компаніей.
Она упрашивала его не ѣхать, онъ говорилъ, что и такъ его нигдѣ не видятъ, что онъ всѣ вечера просиживаетъ у нея, отсталъ отъ всѣхъ товарищей, что ему необходимо быть на этомъ пикникѣ.
Всѣ упрашиванья не повели ни къ чему.
— А если я поѣду съ вами ужинать завтра?…
— Тогда, конечно, я съ ними не поѣду.
— Такъ ѣдемте.
— Рѣшено?
— Д-да…
И вотъ вчера она ѣздила съ нимъ вдвоемъ на острова въ какой-то ресторанъ. Ее давно забавляла эта таинственность, которою надо было обставить подобную поѣздку. Но тутъ ей все отравилось страхомъ: она боялась встрѣтить знакомыхъ, боялась взоровъ прислуги, боялась того, что подумаетъ кучеръ наемной кареты…
Уже съ утра она волновалась. Надо было дать швейцару приказаніе никого не принимать, надо было найти предлогъ уѣхать изъ дому въ одиннадцать часовъ: ей казалось, что и швейцаръ, и горничная догадались…
Въ счастью, съ утра дождь лилъ какъ изъ ведра. Мало кто пожелалъ бы ѣхать кутить въ такую погоду.
Анна едва дождалась одиннадцати часовъ. Ее наполняло смутное чувство: какъ будто на ней лежитъ какое-то тяжкое обѣщаніе, непріятный долгъ, который она непремѣнно должна исполнить. Теперь ей вовсе не представлялась заманчивой эта поѣздка. За цѣлый день она такъ наволновалась, что съ радостью бы легла въ теплую постель и, усталая, заснула бы спокойно.
Но Ѳедоръ Михайловичъ въ одиннадцать часовъ уже будетъ ждать въ каретѣ на углу. Надо одѣться и ѣхать… Анну пронизывала дрожь. Она хотѣла брать одно, а брала другое, хотѣла говорить одно, а говорила совсѣмъ противуположное.
Горничная только глупо посмѣивалась. Анну обидѣла эта улыбка. Она сѣла около кровати и какъ-то замерла на мѣстѣ. Ей не хотѣлось двинуть ни рукой, ни ногой.
— Барыня, вы закладывать не приказывали, за извощикомъ не прикажете ли послать? — послышался голосъ Серафимы, стоявшей въ дверяхъ и съ недоумѣніемъ смотрѣвшей на свою барыню.
— Ничего мнѣ не надо, — очнулась Анна. — Дайте скорѣй пальто и шляпу… Да скорѣе же, видите двадцать минутъ двѣнадцатаго, — нетерпѣливо сказала Анна.
Горничная въ недоумѣніи проводила ее до швейцарской. Швейцаръ предложилъ ей тоже позвать извощика, она не слышала его и быстро вышла на улицу.
Кругомъ никого не было. Петербургская осенняя ночь непривѣтливо и жутко обхватила Анну. Съ Невы дулъ рѣзкій вѣтеръ, на тротуарахъ стояла лужа воды. Она, ничего не видя, быстро ступала до нимъ. За угломъ стояла карета. Когда она подошла, дверца извнутри отворилась и быстро захлопнулась за ней.
— Я думалъ, вы опять расхотѣли, — заговорилъ Бѣжецкій.
— Не нашли съ чего начать кромѣ упрека!…- сказала Анна.
— Не сердитесь, я вѣдь такъ… Я ужасно радъ, что вы пришли… Я боялся, что вамъ кто-нибудь помѣшаетъ.
— Кто же можетъ?
— Шатовъ, напримѣръ…
— Онъ былъ… Я не приняла.
— Не приняли?… Очень хорошо.
— Что же тутъ хорошаго? — раздраженно спросила она.
— Вы не въ духѣ? — не отвѣчая на ея вопросъ, спросилъ Бѣжецкій. — Отчего?
Она молчала.
— Во-первыхъ, мы еще не поздоровались… Снимите перчатку съ руки и здравствуйте.
Анна не дала ему поцѣловать руку.
Дорога до ресторана ей казалась длинна невозможно. Она то и дѣло протирала запотѣвшее окно, чтобы видѣть, гдѣ они… Наконецъ, вдали показалось освѣщенное зданіе. Сквозь частую сѣтку падавшихъ капель тускло свѣтили десятки фонарей ресторана. У воротъ два извощика дремали, спрятавшись въ пролетку. Лошади, точно пришибленныя дождемъ, стояли понуривъ голову.
Они въѣхали во дворъ. Швейцаръ ловко отворилъ дверцу кареты. Свѣтъ отъ фонарей ворвался въ нее и освѣтилъ Анну; ей хотѣлось исчезнуть.
— Я не пойду, — сказала она по-французски.
