Юлія Сергѣевна и Александръ Николаевичъ были женаты ровно мѣсяцъ, и этотъ мѣсяцъ, проведенный дома, т. е. въ петербургской квартирѣ, съ постоянными звонками и посѣщеніями, съ ненужными разговорами и чужими огорченіями, такъ раздражилъ Александра Николаевича, что онъ не могъ очнуться отъ счастья, когда пріѣхалъ съ молодой женой въ далекую усадьбу своего дяди.

Александръ Николаевичъ увидалъ въ первый разъ Юлію Сергѣевну четыре мѣсяца тому назадъ на одномъ любительскомъ спектаклѣ. Зала была слишкомъ велика для той публики, которая собралась на спектакль, пустые ряды стульевъ наводили уныніе; любители говорили слишкомъ тихо, а ихъ знакомые вызывали ихъ слишкомъ громко, и это сердило Александра Николаевича. Онъ хотѣлъ уже ѣхать домой, когда увидѣлъ въ третьемъ ряду дѣвушку лѣтъ двадцати, блѣдную, съ громадными сѣрыми глазами, смотрящими куда-то вдаль и точно не видящими, что дѣлается кругомъ нея. Александру Николаевичу показалось, что она тоже скучаетъ, какъ и онъ, и это почему-то было пріятно ему. Онъ съ особеннымъ — знакомымъ многимъ мужчинамъ — чувствомъ смотрѣлъ на дѣвушку и думалъ: «женился бы онъ на ней или нѣтъ»?

Александру Николаевичу было уже далеко за тридцать, и мысль о женитьбѣ постоянно приходила къ нему. Но всѣ тѣ дѣвушки, которыхъ онъ встрѣчалъ въ своемъ кругу, какъ-то страшили его. Ему были непріятны ихъ слишкомъ сильныя рукопожатія, слишкомъ большіе шаги при походкѣ, рѣзкія сужденія и громкій хохотъ. При видѣ Юліи Сергѣевны онъ рѣшилъ, что ничего этого въ ней нѣтъ, и, присматриваясь къ ея тонкому точеному носу, къ ея яркому рту съ приподнятыми уголками, ко всей ея тонкой и гибкой фигурѣ,- онъ незамѣтно пришелъ къ убѣжденію: я женюсь на ней. И дѣйствительно, черезъ два мѣсяца онъ уже стоялъ рядомъ съ ней въ церкви и улыбался отъ смущенія, отъ счастья, отъ того, что дьяконъ слишкомъ громко выкрикнулъ, что жена должна бояться мужа, отъ того, что свѣчка въ его рукѣ дрожала и не хотѣла слушаться его.

Юлія Сергѣевна приняла его знакомство, а вскорѣ и предложеніе выдти за него замужь — довѣрчиво и радостно. Съ перваго же вечера тамъ, на любительскомъ спектаклѣ, она говорила съ нимъ, какъ съ близкимъ ей человѣкомъ. И послѣ, когда стала невѣстой, была такъ же ровна и добра съ нимъ, какъ прежде.

Послѣ женитьбы онъ рѣшилъ уѣхать изъ Петербурга, но мать Юліи была больна, и Александръ Николаевичъ согласился остаться въ городѣ, но считалъ дни, когда уѣдетъ вдвоемъ съ женой въ деревню Марютино.

Эта деревня принадлежала дядѣ Александра Николаевича, старому холостяку, жившему постоянно въ Москвѣ. Александръ Николаевичъ зналъ, что Марютино должно со временемъ перейти къ нему, и привыкъ уже относиться къ нему, какъ къ собственному, и поэтому особенно любилъ и цѣнилъ этотъ уютный уголокъ. Онъ каждое лѣто пріѣзжалъ сюда во время уборки хлѣба, осматривалъ все имѣніе, подсчитывалъ книги и представлялъ отчетъ дядѣ. Теперь Maрютино было ему еще милѣе тѣмъ, что онъ привезъ сюда свою красавицу жену и зналъ, что, здѣсь онъ будетъ съ нею вдвоемъ, и никто не посмѣетъ врываться въ ихъ жизнь, отнимать ихъ время, вниманіе, никто не будетъ ни радовать, ни огорчать Юлію, никто не будетъ ни на одну минуту владѣть ея душою. И это сознаніе наполняло его гордой радостью. Уже въ вагонѣ онъ старался доказать ей, какъ было жестоко съ ея стороны не видѣть его мученій, когда она уѣзжала на цѣлые дни къ роднымъ, когда бросалась съ привѣтливымъ смѣхомъ навстрѣчу сестрамъ, приглашала ихъ и къ завтраку, и къ обѣду и почти ни одной минуты не оставалась съ нимъ вдвоемъ. По утрамъ къ ней приходили какія-то плохо-одѣтыя барышни, и она принимала ихъ ласково и съ каждой долго бесѣдовала о чемъ-то. Когда онъ входилъ — онѣ или умолкали, или Юлія говорила ему, что у нихъ «консультаціи». Часто послѣ этихъ посѣщеній она плакала, а когда Александръ Николаевичъ спрашивалъ ее о причинѣ слезъ, она говорила:

— Сколько горя на свѣтѣ!

— Да ты-то чѣмъ можешь помочь? — спрашивалъ онъ.

Она ласково улыбалась ему, точно не понимая, что онъ сердится, точно принимая его слова за шутку.

— Ты раздаешь свою душу по кусочкамъ, ты тратишь направо и налѣво и время, и вниманіе, и хорошія слова… А это все мое, мое!..

Она начинала ему говорить о своей любви, и онъ, побѣжденный ея искренностью, умолкалъ.

Онъ не сомнѣвался въ томъ, что она любитъ его; онъ видѣлъ, какъ, чуть не съ первой же минуты ихъ знакомства, она съ довѣрчивой радостью встрѣчала его, какъ безъ колебанія согласилась выдти за него замужъ, но его злило, что она также любила и отца, и мать, и сестеръ, и своихъ растрепанныхъ пріятельницъ, не видѣла ни въ комъ недостатковъ и все всѣмъ прощала.

Хозяйство шло безалаберно, и старая прислуга Александра Николаевича, Петровна, привыкшая къ строгому порядку, ворчала и нѣсколько разъ заявляла, что уйдетъ. Это все очень разстраивало Александра Николаевича, и онъ, наконецъ, рѣшилъ увезти жену во что бы то ни стало. Въ половинѣ мая они уѣхали.

На вокзалѣ, при отъѣздѣ изъ Петербурга, ему еще разъ пришлось сдержать себя. Юлія прощалась со всѣми точно на вѣкъ, цѣловалась со своими и съ чужими, каждому считала нужнымъ сказать ласковое слово, а про свои вещи и забыла и даже не замѣтила номера носильщика, который взялъ ихъ. Александру Николаевичу пришлось бѣгать, отыскивать его по всей платформѣ, и онъ съ искреннимъ удовольствіемъ сказалъ, когда тронулся поѣздъ:

— Наконецъ-то!

Она ласково прижалась къ нему, точно виноватая.

Только что прошла гроза, и солнце весело и празднично глянуло на мокрую землю.

Александръ Николаевичъ, основательно отдохнувшій послѣ дороги, принялъ холодную ванну — какъ онъ привыкъ дѣлать каждый день — одѣлся во все свѣтлое и пошелъ искать жену.

Она не отдыхала послѣ дороги; старый барскій садъ сейчасъ же увлекъ ее своей тѣнистой красотой: она пошла бродить по всѣмъ аллеямъ и дорожкамъ, спустилась къ рѣчкѣ, перешла по мостику на другой берегъ и вышла на густо заросшій зеленый лугъ. Кругомъ было тихо, какъ бываетъ иногда передъ весенней грозой, и эта тишина заворожила Юлію. Солнце жарко свѣтило со своей высоты; все кругомъ было ясно и ярко. Юлія легла въ густую траву и стала смотрѣть въ небо, какъ она часто дѣлала въ дѣтствѣ. Глубокая лазурь упиралась съ двухъ сторонъ въ тяжелыя сизыя тучи. Но надъ головой Юліи было совсѣмъ ясно, только легкія бѣлыя облачка плыли быстро и безостановочно, и ея мысли, такія же свѣтлыя и ясныя, плыли вмѣстѣ съ ними. Счастье, любовь, вся жизнь — сливались для нея въ одно въ этихъ легкихъ бѣлыхъ облачкахъ на прекрасномъ голубомъ небѣ… И она лежала не шевелясь, точно боялась спугнуть свои мысли, и не замѣтила, какъ налетѣлъ вихрь. Она только видѣла, что бѣлыя облачка уплыли куда-то, а за ними уже неслись дымчатые клубы, которыхъ догоняли косматыя плоскія тучи. Онѣ лѣзли одна на другую, толкались, точно торопились куда-то, точно хлопотали о чемъ-то. Вдали пророкоталъ громъ. Юлія вскочила и оглянулась. Почти все небо было уже покрыто сѣрой пеленой и все оно волновалось и шевелилось, точно спѣшило куда-то. Только съ запада тихо, не торопясь, всползала тяжелая дымчатая туча. Она шла медленно, сдержанно ворча непрерывными раскатами грома. Юлія глазъ не могла оторвать отъ нея: она ползла, ползла, и мало-по-малу завладѣла всей серединой неба и полилась на землю крупными, сильными каплями.

— Барыня! Барыня! — кричалъ кто-то пронзительнымъ голосомъ.

Юлія увидала на крутомъ обрывѣ сада Петровну. Она махала руками, и по жесту можно было догадаться, что надо возвращаться домой. Слово «баринъ», долетѣвшее до Юліи, обезпокоило ее, и она быстро пошла къ дому. Петровна бѣжала къ ней на встрѣчу съ зонтикомъ и калошами и уже издали приговаривала:

— Промокнете наскрозь — что намъ съ вами отъ барина будетъ?.. Хорошо, что спятъ, не знаютъ… Ужъ мы имъ не скажемъ!

Петровна, видя въ этотъ мѣсяцъ «нехозяйственность» Юліи Сергѣевны и замѣчая снисходительное отношеніе къ этому барина, стала обходиться съ барыней не то какъ съ маленькой, не то какъ съ блаженной.