— Вы взгляните, Петровна, — сказала Юлія, — какая красота! Небо-то какое изумительное!
— Какая тамъ красота! — отвѣтила Петровна. — Вотъ какъ достанется намъ отъ барина, такъ и будетъ красота… Не въ духѣ они… На скотницу очень разгнѣвались. Да и за дѣло… Ужъ и пробрали они ее!..
Юлія пошла скорѣе, а Петровна, прихрамывая, догоняла ее и продолжала:
— Баринъ еще до Пасхи писали, что пріѣдутъ, а она и пуда масла не накопила… Развѣ возможно? Ты, говоритъ, пудъ съ каждой коровы должна подать… И правильно! Распустилъ васъ, говоритъ, дяденька… Я, говоритъ, подтяну васъ…
Она еще долго говорила, но Юлія не слушала ее и торопилась домой.
* * *
Александръ Николаевичъ нашелъ жену на высокомъ крытомъ балконѣ, выходящемъ въ садъ.
Гроза была не долгая, но сильная, теплая, съ обильнымъ дождемъ и громкими раскатами. Теперь уже все смолкло и отдыхало.
Александръ Николаевичъ, съ припухшими отъ сна вѣками, — но свѣжій, весь въ свѣтломъ, весело подошелъ къ женѣ и сѣлъ рядомъ съ нею.
Подъ ихъ ногами разстилался цвѣтникъ, окаймленный густыми кустами сирени. Лиловыя и бѣлыя кисти цвѣтовъ и блестящіе упругіе листья сіяли; піоны тяжело свѣсили свои красныя растрепанныя головки и ярко блестѣли на своей темной зелени; розы только что распускались, но уже пропитывали весь воздухъ своимъ сладкимъ запахомъ. Цвѣтникъ точно ликовалъ послѣ теплаго ливня. Да и весь садъ, въ нарядѣ молодой сочной листвы, былъ особенно торжественно веселъ.
Александръ Николаевичъ взялъ руку жены и сказалъ:
— Какъ я выспался! Какъ отдохнулъ прекрасно!.. А ты? Не отдыхала?
— Нѣтъ…
— И будешь весь день кислая… Дорога всегда утомляетъ… Надо непремѣнно раздѣться и лечь въ постель… Только тогда и отдохнешь основательно. А потомъ ванна!
Юлія только улыбнулась ему. Они помолчали нѣсколько минутъ.
— Какъ хорошо! — сказалъ онъ. — Взгляни, Юля, какъ чудесенъ божій міръ, какое счастье смотритъ изъ каждаго листа, съ каждаго цвѣтка. А ты все о чемъ-то думаешь… Безъ меня здѣсь сидѣла сколько времени и все думала… И теперь молчишь… Ну о комъ, о чемъ ты думала, скажи…
Она ласково склонила ему голову на плечо и сказала:
— Я не умѣю разсказать… Но такъ много проходитъ въ головѣ разныхъ думъ.
— У тебя? — изумленно спросилъ онъ и разсмѣялся. — Какія у тебя могутъ быть думы? заботъ никакихъ, живи и радуйся…
— Думы не заботы, — просто отвѣтила она, и опять оба замолчали.
— Вотъ ты опять задумалась, — сказалъ онъ. — О чемъ? Ну скажи: о чемъ ты думала вотъ сейчасъ, сію минуту?
— О тебѣ думала… Какъ ты много создаешь себѣ всякихъ печалей и волненій… А ничего этого вѣдь не нужно… Ничего…
— Я не понимаю тебя, — сказалъ онъ снисходительнымъ тономъ.
— Мнѣ вдругъ здѣсь, вдали ото всего, ясно представилась наша жизнь съ тобой за этотъ мѣсяцъ… Только мѣсяцъ, а сколько было всякихъ ненужныхъ страховъ, счетовъ, личныхъ требованій и недовольства… Надо освободиться, во чтобы то ни стало освободиться ото всего этого…
— Да отъ чего «этого»? — спросилъ онъ.
— Отъ всей этой возни съ собою и всего, что лично себя касается. Понимаешь?
— Ничего не понимаю, а радъ… Радъ, что ты думала только объ этомъ… Оно излѣчимо…. Хуже было бы, если бы ты думала не о чемъ-нибудь а o комъ-нибудь…
— О комъ же?
— Не знаю… Мало ли о комъ? Мужъ никогда не знаетъ, любитъ ли его жена…
— Что ты говоришь? — съ испугомъ проговорила Юлія.
— Ты не понимаешь этого… Ты даже не видѣла, не хотѣла видѣть, какъ я мучился, когда ты бросала меня въ Петербургѣ для кого-то на цѣлые часы…
— Да вѣдь я ѣздила къ нашимъ…
Онъ не слушалъ ее и продолжалъ взволнованно:
— Я видѣлъ, что тебѣ съ сестрами веселѣе, чѣмъ со мной, и иногда ненавидѣлъ ихъ. У тебя съ ними какія-то свои словечки, свои интересы; вы, бывало, смѣетесь чему-то, что мнѣ совсѣмъ не смѣшно, говорите о чемъ-то для меня совсѣмъ неинтересномъ, точно тебѣ нѣтъ и дѣла до меня… А потомъ, бывало, уѣдешь… Конечно, тутъ Богъ вѣсть, что почудится…
— Что же?
Но онъ не слышалъ ее и говорилъ, не останавливаясь:
— Разъ Маня сидѣла у тебя… Я вошелъ… Она читала какое-то письмо и вдругъ замолчала… Вы обѣ были взволнованы… Особенно ты… Я цѣлую ночь не спалъ послѣ этого, а ты спала… Тебѣ ничего…
— Отчего же ты тогда не спросилъ меня…
— О чемъ?
— Да вотъ про письмо…
— Зачѣмъ? Я знаю, какъ жены умѣютъ лгать въ такихъ случаяхъ, знаю, какъ онѣ изобрѣтательны и изворотливы… Я мысли допустить не могъ, что меня будутъ дурачить такъ, какъ всегда дурачатъ мужей…
Она съ испуганнымъ изумленіемъ посмотрѣла на него и, убѣдившись, что онъ не шутитъ, горячо сказала:
— Какъ тебѣ не стыдно это говорить…
— Не стыдно, потому что и самъ помогалъ дурачить… И какъ еще!
— Саша! — съ упрекомъ воскликнула она.
— Я, милая, знаю васъ, женщинъ, прекрасно… Слава Богу, всего насмотрѣлся… Могъ-бы цѣлый трактатъ написать «Искусство обманывать мужей»…
И вдругъ, какъ бы спохватившись, онъ сказалъ ласково и нѣжно:
— Но ты скажешь мнѣ правду, ты скажешь, отъ кого было то письмо…
— Конечно, я всегда скажу тебѣ все… Но чужія тайны не могу выдавать…
— Видишь: тайны! У тебя не можетъ быть тайнъ отъ мужа… Понимаешь: не можетъ! Ты теперь вся моя, со всѣми чувствами, мыслями, желаніями, — вся!
Ей понравился его горячій тонъ, и она неожиданно обвила своими тоненькими ручками его лысѣющую голову и нѣжно поцѣловала ее.
Онъ опять весь просіялъ и снова станъ шептать ей, точно боялся, что кто-нибудь услышитъ его:
— Я знаю, что ты чуть не вдвое моложе меня, знаю, что ты красавица, а я некрасивый, но вѣдь ты моя жена… И я не могу допустить, чтобы ты была хоть на минуту не моя, понимаешь ли: ни вниманіемъ, ни думами, ни заботами — ничѣмъ…
Она опять ласково обняла его и стала также тихо говорить ему слова любви. Онъ счастливо и радостно слушалъ ее и вдругъ, полушутя, скорѣе утвердительно, чѣмъ вопросительно, сказалъ ей:
— Вѣдь ты до меня никогда никого не любила.
Она молчала.
— Неужели ты уже любила кого-нибудь? — серьезно спросилъ онъ.
— Да.
— Почему же ты мнѣ не сказала объ этомъ?
— Ты не спрашивалъ меня…
Онъ быстро всталъ и заходилъ по балкону.
— Давно? — не смотря на нее, спросилъ онъ.
— Я была въ предпослѣднемъ классѣ… Значитъ, пять лѣтъ тому назадъ.
Онъ облегченно усмѣхнулся и, подойдя къ ней, спросилъ:
— И долго это продолжалось?
— Пока я не познакомилась съ тобой… Впрочемъ, должно быть, дольше. Помнишь, мы съ тобой и съ сестрами были какъ-то на выставкѣ картинъ, и ты спросилъ меня: отчего я покраснѣла и взволновалась?
— Ты увидала «его»?
— Нѣтъ… Только очень похожаго на него…
— И отъ этого такъ заволновалась? Не вѣрю, Юля, не вѣрю… И почему было не сказать правду? Я долженъ все знать, что было въ твоей жизни. Все! Тогда, на выставкѣ, ты встрѣтила его?
— Да нѣтъ же!.. Слушай…
Но онъ не слушалъ ее и быстро спустился въ садъ.
* * *
Теплый майскій вечеръ былъ весь напоенъ запахами и переполненъ звуками. За рѣкой, въ лѣсу, несмолкаемо пѣли соловьи, въ полѣ, въ овсѣ, трещали перепела. Теплая желтая луна спокойно плавала въ безоблачномъ небѣ.
Юлія Сергѣевна уже часа два сидѣла на открытой террасѣ, выходящей во дворъ, и думала свою думу. Мужъ промолчалъ весь обѣдъ, а потомъ велѣлъ осѣдлать лошадь и уѣхалъ, а ее оставилъ дома точно маленькую, точно виноватую. И въ Петербургѣ съ нимъ случалось нѣчто подобное, но здѣсь это не должно было повторяться. Тамъ они жили еще не настоящей жизнью, а «такъ», «пока», и онъ самъ былъ такъ не настоящій, не тотъ, котораго она увидала въ первый разъ на любительскомъ спектаклѣ и потомъ у себя дома… Она вѣрила, что настоящій Александръ Николаевичъ, тотъ, котораго она такъ беззавѣтно любила, явится, когда они уѣдутъ изъ Петербурга, изъ раздражающей его обстановки, отъ заботъ, такъ размѣнивающихъ его на мелочи; она вѣрила, что здѣсь — подъ этимъ яснымъ кроткимъ небомъ, въ этомъ душистомъ воздухѣ, въ просторѣ, въ тиши и на полной свободѣ, вдали ото всего суетнаго и лишняго — начнется ихъ настоящая жизнь.
