— Помилуйте, ваша милость… Да вѣдь я не нянька… Не драться-же мнѣ съ вами.

— Нельзя-ли у этого мужика мою фуражку-то хоть за рубль выкупить?

— Да этотъ мужикъ еще вчера въ городъ съ сѣномъ уѣхалъ. Вѣдь вы ему фуражку-то свою третьяго дня подарили.

— Дѣлать нечего, надо въ этой замасленной шапкѣ идти. Но гдѣ-же лисій хвостъ, который я у мужика на жилетку смѣнялъ? Хоть женѣ свезти этотъ хвостъ въ подарокъ. «Вотъ, молъ, убилъ лисицу».

— А хвостъ вы Агашкѣ подарили за пѣсни.

— Тьфу ты пропасть! Рѣшительно ничего не помню. Да что я, дурманъ какой пилъ, что-ли!

— Пиво-съ… Ромъ… Водку… Вѣдь три ящика пива-то у васъ съ компаніей выпито.

— Ну, дѣла!

Зазвенѣлъ бубенчикъ. Пріѣхалъ Степанъ на лошади, стучалъ кнутовищемъ въ окошко и кричалъ:

— Ваша милость! Готова подвода! Пожалуйте…

— Сейчасъ, сейчасъ…

Егеръ отвязывалъ отъ ножки дивана привязанную на цѣпь англійскую собаку Діану. Петръ Михайлычъ надѣвалъ патронташъ и кряхтѣлъ. Василій Тихонычъ осматривалъ бутылки въ ларцѣ.

— Ну, скажите на милость, весь мой запасъ спотыкаловокъ вчера высосали! Нечего и въ фляжку налить, чтобъ адмиральскій часъ въ лѣсу справить. Четыре бутылки были полныя — и въ лоскъ… Ни рябиновой, ни мадеры, ни хересу. Только коньяку на донышкѣ. Съ чѣмъ мы поѣдемъ?

— Насчетъ этого не безпокойтесь, — отвѣчалъ егерь. — У кабатчика нынче отличная водка. Даже самая очищенная московская есть. Рябиновый настой тоже прелесть. Пойдемъ мимо кабака, зайдемъ и наполнимъ охотничьи фляжки.

— А сыръ гдѣ? Гдѣ сыръ? Я вѣдь большой кусокъ сыру и колбасу привезъ. Фу, ты пропасть! Ни колбасы, ни сыру. А съ вечера все на столѣ было.

— А это ужъ у вашей собачки-англичанки спросите. Не слѣдовало ее на ночь въ избѣ оставлять.

— Да неужто Діана сожрала?

— Она-съ. Собственноручно видѣлъ, когда въ пять часовъ утра пришелъ сюда будить васъ. Она еще доѣдала тогда вашу закуску. Вонъ огрызокъ сыра подъ диваномъ валяется. Не въ моготу ужъ и дожрать-то было, подлой.

— Ну, за это драть! Немилосердно надо драть… — говорилъ Василій Тихонычъ, сжимая кулаки. — Ахъ, мерзавка! Да что это въ Англіи нарочно собакъ къ воровству пріучаютъ, что-ли! И вѣдь что обидно: безъ закуски, анаѳема, охотниковъ оставила. Ну, чѣмъ мы теперь въ лѣсу на привалѣ будемъ закусывать? Въ здѣшней лавочкѣ колбаса изъ кошатины. Развѣ сардинокъ коробку взять?

— Въ кабакѣ яицъ крутыхъ захватимъ, въ лавкѣ ситнику — вотъ намъ и закуска. Сбирайтесь только, ваша милость, скорѣй. Вѣдь ужъ скоро девять часовъ…

Всѣ засуетились. Егерь началъ выносить изъ избы ружья. Петръ Михайлычъ кряхтѣлъ и еле переставлялъ ноги, выходя на улицу деревни.

Черезъ минуту охотники, егерь и собака ѣхали въ телѣгѣ по деревнѣ.

— Легче, Стаканъ, легче! Животъ у меня дрожитъ очень и подъ сердце стрѣляетъ. Вѣдь ужъ ежели выѣхали, то куда теперь торопиться! Успѣемъ… — говорилъ Петръ Михайлычъ мужику и держался за животъ.

Доѣхали до кабака, находящагося на концѣ деревни; онъ-же постоялый дворъ и штофная лавочка. Вывѣска гласила: «Постоялый дворъ лучшихъ водокъ и наливокъ».

— Прикажете остановиться, ваша честь? — спросилъ мужикъ Степанъ, все время ѣхавшій по деревнѣ шагомъ по приказанію Петра Михайлыча.

— Да ужъ брать-ли водки-то съ закуской съ собой? — перебилъ его Василій Тихонычъ, обращаясь къ Петру Михайлычу. — Ты весь расклеился, еле сидишь на телѣгѣ.

— А то какъ-же? Обязательно надо брать. Чѣмъ-же мы подкрѣпимся-то въ лѣсу? Я изъ-за того только и расклеился, что не подкрѣпился съ утра, какъ слѣдуетъ.

— А подкрѣпишься, перекалишь и опять сдѣлаешься разварной судакъ — соусъ провансаль.

— Надо въ умѣренности. Я по малости. Зачѣмъ перекаливать?

— Возьмите, ваша милость, подкрѣпленія. Какая-же это будетъ охота, ежели безъ подкрѣпленія! — замѣтилъ Степанъ.

— Амфилотей! Брать? — спросилъ Василій Тихонычъ егеря. — Я боюсь, что какъ-бы намъ…

— Да ужъ возьмите. Что тутъ…

— Тпрр…

Степанъ остановилъ лошадь. Петръ Михайлычъ и Василій Тихонычъ слѣзли съ телѣги и вошли на крыльцо кабака, постоялаго двора тожъ. Хотѣлъ слѣзать и егерь, но Василій Тихонычъ остановилъ его.

— А ты покарауль собаку. Пусть она въ телѣгѣ останется. Я боюсь взять ее съ собой. Какъ-бы она не вскочила тамъ на буфетную стойку да не сожрала что-нибудь.

Въ кабакѣ толпились мужики. Были проѣзжіе, были и мѣстные. Тутъ-же присутствовалъ и кривой мужикъ, продавшій вчера Петру Михайлычу форель и потомъ бражничавшій съ нимъ. Онъ былъ пьянъ.

— Петръ Михайлычъ! Создатель! Словно солнце засіяло, когда вы вошли! — воскликнулъ онъ. — А я изъ-за васъ, ваша честь, сегодня гуляю, потому такъ какъ вы меня вчера попотчивали, а человѣкъ слабъ. Бабій платокъ, ваша честь, пропиваю, право слово. Денегъ нѣтъ, за деньгами я къ вамъ сегодня утречкомъ являлся, чтобы за вчерашнюю рыбу получить, а вы изволили сказать: «приходи потомъ».

— На деньги. Подавись.

Петръ Михайлычъ расплатился за рыбу.

— Вотъ за это спасибо! Вотъ благодаримъ покорно! — воскликнулъ мужикъ. — А теперь ужъ будьте, ваша честь, благородны и опохмелите меня стаканчикомъ… Дозвольте вашу милость съ здоровьемъ поздравить. Сами вы виноваты, что спутали меня вчера, такъ ужъ должны-же вы…

— Ну, налейте ему стаканъ!

Лѣзъ въ кабакъ и мужикъ Степанъ.

— Дозвольте, Петръ Михайлычъ, стаканчикомъ поруководствоваться, — заговорилъ онъ. — Ей-ей, поправка нужна. Цѣлый день я изъ-за вашей милости вчера прогулялъ. Отойти невозможно отъ васъ, потому жду, что вотъ-вотъ поѣдете…

— Еще стаканъ! — скомандовалъ Петръ Михаилычъ.

Мужики пили, сплевывали длинной слюной и обтирались полами.

— А вы, господа, пожалуйте на чистую половину. У насъ есть чистая половина на отличку для господъ, — приглашалъ кабатчикъ охотниковъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… — отвѣчалъ Василій Тихонычъ. — Мы заѣхали только въ посудѣ водки съ собой взять, чтобъ на охотѣ при себѣ было. Да дайте намъ десятокъ яицъ въ крутую.

— Вася! Да выпьемъ здѣсь по рюмкѣ, - шепнулъ Петръ Михайлычъ Василію Тихонычу. — Ежели я теперь малость поправлюсь — ей-ей, я сейчасъ человѣкомъ стану.

— Да вѣдь перекалишь и на охоту не попадешь. Лучше ужъ тамъ выпьемъ.

— Тамъ особь статья, а здѣсь по одной… Только по одной.

Выпили и закусили кусочками рубца, лежавшаго на стойкѣ. Кабатчикъ налилъ охотникамъ въ двѣ фляги водки, снабдилъ яйцами и хлѣбомъ и они начали уходить изъ кабака.

— Ваша милость! Утромбуйте меня вторымъ стаканчикомъ, чтобы не хромать! Вѣдь изъ-за васъ сегодня загулялъ! — кричалъ имъ вслѣдъ кривой мужикъ, но они не оборачивались.

Опять въ телѣгѣ. Опять поѣхали.

— Ну, что? Какъ твое брюхо? — спрашивалъ Василій Тихонычъ Петра Михайлыча.

Лучше. Колетъ-то колетъ отъ тряски, но ужъ куда меньше. Рюмка поправки великое дѣло! Оттого я и мужикамъ въ поправкѣ не отказываю, что самъ понимаю, какъ это пользительно.

— Погоняй, Степанъ! Погоняй!.

Телѣга заскакала по дорогѣ. Петръ Михайлычъ опять схватился за животъ. Свернули въ сторону и потянулись по берегу рѣчки. У дороги показалась опушка лѣса, съ другой стороны но прежнему шла извилиной рѣка.

— Стой! Стой! Утка! — кричалъ Василій Тихонычъ, указывая на рѣку. — Надо сейчасъ Діану попробовать. Гдѣ ружье? Вынимай изъ чехла ружье! сказалъ онъ егерю.

— Позвольте, Василій Тихонычъ. Да это домашняя утка. Это сторожихинъ селезень, — отвѣчалъ егерь.

— Ну, что ты врешь! Дикая.

— Ахъ, ты, Боже мой! Да развѣ не видите, что у него павлиній отливъ на головѣ. Домашній селезень.

— Такъ и есть селезень. Но вѣдь Діанку-то, я думаю, можно и на домашнемъ селезнѣ попробовать, а сторожихѣ за него заплотимъ. Когда еще тутъ дикихъ-то утокъ дождешься! Давай, я выстрѣлю.

— Оставьте. Безпокойная баба эта сторожиха. Еще привяжется, подниметъ скандалъ. Вотъ ихъ сторожка стоитъ. Тутъ они съ мужемъ и караулятъ лѣсъ. Бросьте. Теперь мы на куропатокъ ѣдемъ, а послѣ куропатокъ я васъ на такихъ дикихъ утокъ наведу, что однимъ выстрѣломъ по три. штуки укладывать будете.