Теперь все окружают Бурсова. Ждут указаний, как быть дальше, что делать.

– Никаких конкретных планов побега сообщить вам пока не могу, – охлаждает их энтузиазм Бурсов. – Все узнаете в свое время. А задание каждому из вас такое: всеми путями добывать капсюли-детонаторы и бикфордов шнур. Помогать Азарову переносить в лагерь гексоген и другую взрывчатку. Будете получать все это у майора Огинского. Взрывчатка порошкообразная, и вы сможете насыпать ее в голенища сапог и вообще всюду, куда только сможете. Но понемногу, чтобы всегда можно было объяснить, что попала она туда случайно, во время работы по производству мин. А зачем эта взрывчатка, сами должны догадываться. Конкретнее узнаете в свое время.

Утром, когда офицеры шли на работу, лейтенант Азаров шепотом сообщил Бурсову:

– Я сделал интересное наблюдение, товарищ подполковник. Во время ночной заварухи взобрался на чердак нашего барака. У меня специальная лазейка для этого имеется. Сижу там и вижу все как днем. Станция-то, сами знаете, как полыхала! И вот, когда помощник капитана Фогта повел взвод эсэсовцев на станцию, я приметил путь, каким они шли. Вы ведь знаете, что вокруг тут все минировано. Особенно в направлении станции. Но есть, оказывается, проход. И я теперь знаю его. Набросал даже схему. Передать ее вам?

– Это очень хорошо, друг мой Азаров! – хвалит его Бурсов. – Но схема пусть будет у вас. Спрячьте только ее получше. И никому ни слова об этом.

Некоторое время они идут молча, потом Бурсов спрашивает:

– А почему у Сердюка синяк под глазом? Давно он у него? Вчера ведь вроде не было.

– Свеженький, – усмехается Азаров. – Результат «разговора по душам» с унтер-фельдфебелем Краузом. Вечером после отбоя он у них состоялся.

– А как Крауз вообще к нему относится!

– Благоволит. На должность штубендинста – уборщика барака – назначил. Работенка не пыльная, и Сердюку она явно по душе. Потому и непонятно, за что же он его так разукрасил вдруг.

Крауз мог, конечно, «разукрасить» Сердюка и без достаточно серьезной на то причины, но Бурсова это очень тревожит. Выбрав момент, когда Огинский оказался с ним наедине, Бурсов спросил его:

– Видели сегодня Сердюка? Обратили внимание на фонарь под его глазом? Это дело рук Крауза. Чертовски не нравится мне это. Похоже, что снова был допрос с пристрастием. И главное, сразу же после стычки Крауза с вами…

Но тут возвратился выходивший в соседнее помещение доктор Штрейт. Он сегодня очень мрачен и раздражителен. Видно, сказывается вчерашний разговор с высоким начальством.

– У меня такое впечатление, – хмуро говорит он Огинскому, – что вы меня дурачите.

– Давайте прекратим опыты, господин Штрейт, – спокойно предложил ему майор Огинский. – Пусть капитан Фогт переводит нас с подполковником Бурсовым на другую работу.

И он демонстративно отодвигает в сторону алюминиевую миску, в которой только что приготовлял какую-то взрывчатую смесь.

– Но-но, – делано смеется доктор Штрейт. – Нельзя быть таким обидчивым. У меня тоже ведь немало неприятностей. И неизвестно еще, кому будет хуже, мне или вам, если мы не добьемся успеха к девятому августа.

– Но ведь вы же серьезный ученый, доктор Штрейт, и должны понимать, что мы проводим, по сути дела, такое научное исследование, успех которого…

– Да, я понимаю, я все понимаю. Но у нас ведь ни малейшего проблеска пока. Да и был ли такой проблеск у вас, когда вы экспериментировали там, у себя?

– Проблеск был, – уверенно заявляет Огинский. – Но тогда мы экспериментировали с немецкими минами, а теперь приходится испытывать русские, а они, как вам хорошо известно, иной конструкции. Нам казалось, что вы понимаете это не хуже нас…

– Понимаю, понимаю, конечно, но нужно все-таки поторапливаться.

– А как же поторапливаться, когда недостает самого необходимого? Мне нужны для составления взрывчатых смесей разнообразные органические и неорганические вещества, а у нас почти ничего этого нет. До сих пор не можем достать даже такие флегматизаторы, как парафин и церезин. Приходится применять заменители, а они, сами знаете…

– Ну хорошо, хорошо! – останавливает его Шрейт. – Составьте подробнейший список, сам сегодня же поеду к химикам и раздобуду все необходимое.

Он действительно уезжает куда-то после обеда.

Воспользовавшись этим, к концу дня в монтажную заходят Нефедов и Горностаев. Огинский торопливо насыпает в голенища их сапог измельченную в порошок взрывчатку. Горностаев просит дать ему еще и капсюли, но Огинский энергично возражает:

– Вы что, тоже в сапоги их сунете? Не понимаете разве, что взлетите на воздух, если только хоть один из капсюлей будет помят? Нет уж, капсюли в другой раз, и то лишь в том случае, когда придумаете более оригинальный способ для их переноски.

– Я могу и как Азаров… – совершенно серьезно предлагает Горностаев.

– Азаров – человек, которому благоволит фортуна, – улыбается Огинский. – Ему все удается, а вы непременно перекусите гильзу капсюля или проглотите ее.

Едва они уходят, как в монтажной появляется капитан Фогт, хотя обычно он редко заходит сюда в конце работы. Снаружи в это время раздается команда унтер-фельдфебеля Крауза «Раус!», призывающая военнопленных выходить из мастерских и строиться для отправки в лагерь.

– А вы задержитесь, – мрачно произносит Фогт, кивая в сторону Огинского. – Я предупредил Крауза, чтобы он отвел команду без вас.

У Огинского начинает тревожно биться сердце. Гауптштурмфюрер смотрит на него долгим, изучающим взглядом.

– Так вы, значит, еврей? – произносит он наконец скорее удивленным, чем возмущенным голосом.

Огинский молчит, с ужасом чувствуя, как лоб его покрывается испариной.

– Хорошую же шуточку вы со мной сыграли, – не дождавшись его ответа, продолжает Фогт. Он говорит теперь с Огинским по-немецки, нормальным человеческим языком, а не тем ломаным, похожим на издевательство над русской речью, каким гауптштурмфюрер изъясняется обычно с пленными. – Мало того, что вы скрыли свою национальность, вы еще втянули меня в эту авантюру с детонацией минных полей. Почему молчите?

А Огинский все еще не произносит ни слова, будто потерял дар речи. Но не от страха. Просто ненависть к этой скотине парализовала вдруг его. Если бы речь шла только о нем, Огинском, лучшим его ответом был бы, конечно, плевок в рожу этому фашисту.

– Почему скрыли свое еврейское происхождение, я вас спрашиваю? – повышает голос Фогт. – Почему числитесь по документам русским?

– Потому что мой отец действительно русский, – произносит наконец Огинский, понимая, что не имеет права давать волю своим чувствам. Ведь его судьба тесно связана с судьбою его товарищей.

– А мать? Мать ведь у вас еврейка!

– Да, моя мать еврейка, – спокойно подтверждает Огинский, – но по законам нашей страны сын может считать своей национальностью национальность любого из своих родителей.

– Законы вашей страны не распространяются, однако, на Германию! – уже орет взбешенный гауптштурмфюрер. – А по нашим, немецким, законам вы считались бы евреем даже в том случае, если бы в вашем роду еврейкой была одна только ваша прабабушка. Вы понимаете теперь, в какое положение ставите меня перед моим начальством? Как я им объясню, что доверился еврею?

– А русским вы разве больше верите?

– Не острите, черт вас побери! – гаркнул Фогт и с остервенением замахнулся на Огинского, но тут же опустил руку.

Потом, успокоившись немного, продолжал:

– Надеюсь, вы понимаете, что будет с вами, если я отправлю вас в Освенцим? Но я не сделаю этого, а дам вам возможность завершить ваш эксперимент и даже обещаю никому не сообщать о вашей национальности. Я понимаю, у вас есть основание не верить моему обещанию, но пока я могу подкрепить его только тем, что сегодня же удалю из лагеря старшего лейтенанта Сердюка и унтер-фельдфебеля Крауза. И тогда, кроме меня, не останется тут ни одного человека, знающего, что вы еврей. Сердюка я отправлю в Майданек – это все равно что на тот свет. А Крауза – на фронт. Это тоже почти на тот свет. Но вы должны обещать мне, что осуществите свой эксперимент не позже десятого августа.