— Непривычны мы къ этому. Не того воспитанія, — объявилъ Чубыкинъ.

— Козырь! А ты-то что-жъ? Ты вѣдь когда-то хаживалъ снѣгъ разметать. Я помню… — сказалъ ему ночлежникъ въ сермяжномъ армякѣ.

— Хаживалъ, когда брюхо подводило, а теперь денежки въ карманѣ звенятъ — отвѣчалъ Скосыревъ.

— Вишь ты, богачъ какой сталъ! А если такъ много настрѣлялъ, то что-бы своего брата лужскаго кадета попотчивать.

— Какой ты лужскій кадетъ! Ну, что ты мелешь! Ты въ Лугѣ только живалъ на работѣ, а не подневольный, стало быть и кадетомъ называться не можешь, — замѣтилъ сермяжному армяку Скосыревъ.

— Отчего онъ тебя Козыремъ называетъ! — поинтересовался Чубыкинъ, обратясь къ Скосыреву.

— Прозвище мнѣ такое дали въ Лугѣ. Я — Скосыревъ. Сначала Скосыремъ звали, а потомъ передѣлали на Козыря. Такъ и пошло.

— А все-таки ты работаешь иногда?

— Разгребалъ снѣгъ раза три-четыре въ прошломъ году — вотъ онъ и помнитъ.

— Ну, стало быть, ты не пропадешь еще безъ милостыни. А я вотъ ни на какую такую работу пойти не могу. Не привыченъ. Пробовалъ я, но что-же? — на какіе-нибудь полчаса, а тамъ руки заломить, колѣнки затрясутся, спина, какъ чужая, а съ самого потъ градомъ — ну, и бросай дѣло, — сознался Чубыкинъ. — Человѣкъ изъ-за прилавка ни на какое такое дѣло не годенъ.

Чубыкинъ и Скосыревъ шли но тротуару тихо, нога за ногу, безцѣльно. На улицѣ только еще показывался народъ, такъ что и просить милостыню было не у кого. Магазины и лавки, кромѣ мелочныхъ и булочныхъ, были еще заперты. На углахъ дремали въ санкахъ ночные извозчики, а утренніе еще не выѣзжали. Дворники счищали съ тротуаровъ скребками выпавшій за ночь и притоптанный снѣгъ. Скосыревъ спохватился.

— Однако, куда-же мы идемъ?

— Я пробираюсь въ свой рынокъ, гдѣ дядя торгуетъ. Вчера я тамъ не всѣхъ еще обошелъ, да и дядю не видалъ, — отвѣчалъ Чубыкинъ. — Сегодня надо передъ дяденькой объявиться и заполучить съ него что-нибудь, но онъ раньше десяти часовъ въ лавку не выходитъ. Вотъ я и думаю зайти въ чайную и чайку попить.

— Ахъ, ты купеческая натура-самоварникъ! Вѣдь ужъ выпили въ ночлежномъ по кружкѣ. Вотъ тебя по чайной травѣ сейчасъ и замѣтишь, изъ какого ты сорта, — сказалъ ему Скосыревъ. — А по мнѣ что зря теплую-то сырость въ животѣ разводить! Лучше-же благословиться мерзавчикомъ.

— Это я само собой сдѣлаю какъ только винныя лавки отворять, а надо-же намъ гдѣ-нибудь промаячить время, пока стрѣлять будетъ можно. Ну, а за чаемъ въ теплѣ и все этакое…

— А къ заутрени? Теперь утреня идетъ.

— Да вѣдь на ногахъ стоять. А въ чайной тебѣ стулъ и столь. Покурить можно.

— И то въ чайную зайдемъ, — согласился Скосыревъ. — Тамъ газетку можно спросить, посмотрѣть, какіе сегодня покойники на кладбищахъ хоронятся. Гдѣ купцовъ побольше, туда и пойду пострѣлятъ. За упокой души хорошо подаютъ.

— Кутейника на кутью и тянетъ, — улыбнулся Чубыкинъ.

— А что-жъ изъ этого? Ты въ рынокъ къ своимъ, а я на кладбище. Вѣдь ты меня съ собой въ рынокъ не возьмешь.

— Самъ знаешь, что стрѣлять надо въ одиночку. Ты не слѣпой, чтобъ тебя водили. Только слѣпые попарно.

Они зашли въ попавшую по дорогѣ чайную.

Въ чайной сидѣли извозчики въ нагольныхъ полушубкахъ и валенкахъ, сидѣли разносчики съ жестянками у пояса, два-три слесаря или кузнеца съ руками и лицами, вымазанными сажей, баба въ красномъ платкѣ съ груднымъ ребенкомъ за пазухой армяка, трубочистъ, два дворника, около которыхъ на столѣ лежали два картуза съ мѣдными знаками.

Чубыкинъ и Скосыревъ сѣли за столикъ около окна… Скосыревъ сейчасъ-же взялъ обтрепанную вчерашнюю газету и сталъ разсматривать публикаціи о покойникахъ.

— По кладбищамъ чѣмъ хорошо просить? — сказалъ онъ. — Безопасно. Не ловятъ. Туда полицейскіе почти не заглядываютъ.

— Нѣтъ, ужъ ты такого племени. Тебя тянетъ туда. Покойникъ тебѣ милъ, — опять сказалъ ему Чубыкинъ.

— А что-жъ, можетъ быть и такъ, — согласился съ нимъ Скосыревъ. — Да мнѣ и быть-бы при деревенскомъ кладбищѣ, жить-бы на погостѣ, еслибы я съ моей Натальей Васильевной повѣнчавшись не былъ. Вѣдь дядя-то мой протопопъ все-таки схлопоталъ мнѣ мѣсто дьякона въ деревню на причетническій окладъ. И куда схлопоталъ-то? Въ тотъ-же самый Лужскій уѣздъ, куда я теперь высылаюсь. Схлопоталъ, — разсказывалъ Скосыревъ, — но поздно вышло. Женатъ ужъ я былъ, хоть и продалъ свою жену,

— Да вѣдь духовные-то и должны быть женатые, — возразилъ Чубыкинъ.

— Правильно. Но для полученія мѣста-то тутъ долженъ быть непремѣнно холостой, взять за себя сироту, дочь умершаго дьякона и кормить и старуху тещу и сестренокъ невѣсты. По-нашему, по-кутейнически, это называется «со взятіемъ». Даютъ при невѣстѣ мѣсто въ приданое — ну, ты и кормись на этомъ мѣстѣ, да и семью невѣсты корми. Ну, дядя розыскалъ меня, принялъ, ругательски изругалъ меня за жизнь мою безпутную и говоритъ: «хотя ты и великій, грѣшникъ, а все-таки Богъ тебѣ счастье посылаетъ. Сходи ты въ баню, отпейся чаемъ и квасомъ, почистись, постригись, принарядись и поѣзжай на показъ къ невѣстѣ и ея матери. Денегъ я дамъ на дорогу». Слушалъ я это слушалъ, да какъ разрыдаюсь передъ дядей. «Что ты, — говорить дядя, — что ты, безпутный? Чего ты? Или это слезы раскаянія?» Тутъ я ему и объявился: «дяденька, я ужъ давно женатъ, но только съ женой разошелся». «Когда? Гдѣ? Какъ? Отчего-же ты къ дядѣ за благословеніемъ не явился?» Ну, тутъ я ему всю подноготную… Услыхалъ и выгналъ вонъ… И ужъ съ той поры къ себѣ не принимаетъ. Такъ вотъ… Дьякономъ-бы мнѣ быть и назывался-бы я «отче», какъ ты меня вчера называлъ, если-бы не любовь моя проклятая къ Наташѣ,- закончилъ Скосыревъ. — Глупъ былъ, неопытенъ.

Свѣтало. Сидя за столомъ у окна, Скосыревъ замѣтилъ бѣгущихъ по улицѣ школьниковъ — мальчиковъ и дѣвочекъ съ сумками и сказалъ Чубыкину, поднимаясь изъ-за стола:

— Ребятишки въ училище побѣжали. Тебѣ рано еще въ рынокъ, ты посидишь, а мнѣ на кладбище пора. Далеко вѣдь. Когда-то еще туда дошагаешь! Если вздумаешь со мной вечеромъ встрѣтиться, то я буду въ томъ-же ночлежномъ. Прощай.

Онъ протянулъ руку Чубыкину и вышелъ изъ чайной.

Около одиннадцати часовъ утра Пудъ Чубыкинъ былъ у своего дяди въ лавкѣ. Чубыкинъ былъ уже навеселѣ. Войдя въ лавку, онъ отдалъ приказчикамъ честь по-солдатски и затѣмъ уже снялъ шапку.

— Отецъ игуменъ въ монастырѣ? — спросилъ онъ.

Приказчики переглянулись.

— Я про дяденьку Осипа Вавилыча, — пояснилъ Чубыкинъ.

— За перегородкой чай пьетъ, — отвѣчалъ одинъ изъ приказчиковъ.

Чубыкинъ сдѣлалъ движеніе, чтобы направиться за перегородку.

— Постой, постой… Куда лѣзешь!.. Надо прежде доложитъ.

Приказчикъ отправился за перегородку, вышелъ оттуда и поманилъ Чубыкина.

Черезъ минуту Чубыкинъ предсталъ передъ дядей. Длдя, пожилой человѣкъ съ просѣдью въ бородѣ и въ волосахъ, въ барашковой скуфейкѣ на головѣ, сидѣлъ за высокой ясневой конторкой, на которой лежала книга. Завидя Чубыкина, онъ покачалъ головой, сморщился и крикнулъ ему:

— Въ ноги, несчастный!

Чубыкинъ рухнулся передъ нимъ на колѣни и стукнулъ лбомъ въ полъ.

— Встань… — скомандовалъ ему дядя — Зачѣмъ ты пришелъ къ намъ, горькій? Зачѣмъ? Чтобы опять срамить насъ? — задалъ онъ ему вопросъ.

— На родину тянетъ, дяденька. Я вѣдь здѣсь родился. Каждый уголокъ мнѣ знакомъ, каждая физіономія личности въ рынкѣ. А вѣдь у насъ въ Шлиссельбургѣ житье каторжное.

— Зато пьяное.

— Ахъ-съ… Бросьте… Который денекъ на вино двугривенный очистится, такъ уже считаешь себя счастливымъ. А то и на хлѣбъ-то не хватаетъ.

— А ты ужъ вино считаешь важнѣе хлѣба.

— Болѣзнь… Сосетъ… Да и единственная услада въ нашей собачьей жизни, дяденька.

— Хочешь, я въ больницу тебя положу и лечить буду? — предложилъ дядя. — Теперь отъ вина лечатъ, настоящіе доктора лечатъ, а не какіе-нибудь знахари.

— Безполезно. Меня не вылечатъ. Да если и вылечили-бы, что я трезвый дѣлать буду, куда я пойду?