Она полѣзла въ карманъ, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину въ руку и почти побѣжала къ дому, гдѣ жила, и бросилась подъ ворота.

А на противоположной сторонѣ улицы на тротуарѣ вышедшіе изъ лавокъ приказчики смѣялись, когда Чубыкинъ переходилъ къ нимъ.

— Молодецъ, Пудъ! Мачиху поддѣлъ. Покажи- ка, сколько она тебѣ дала?

— Мер-р-рзавцы! — закричалъ на нихъ Чубыкинъ. — Чего вы гогочете? Надъ чѣмъ смѣетесь? Вы душу, душу мою не жалѣете! Надъ ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной смѣетесь.

— Вовсе не смѣемся, а говоримъ, что ловко поймалъ, ловко подстрѣлилъ, — сказалъ кто-то изъ приказчиковъ въ свое оправданіе.

— Любовь моя! Любовь! И изъ-за нея погибаю! — вопилъ пьянымъ голосомъ Чубыкинъ.

— На пятачокъ, утеѣшься! Возьми… — протянулъ ему кто-то монету изъ толпы.

— Брысь! Прочь! Не надо мнѣ твоего подаянія, безсердечная тварь! — крикнулъ Чубыкинъ, заложилъ руку за бортъ пиджака и зашагалъ по тротуару, удаляясь отъ лавокъ.

На Невскомъ блистало уже электричество, когда Пудъ Чубыкинъ пришелъ къ Гостиному двору. Хмель у него изъ головы уже вывѣтрился, тянуло опять къ вину, но онъ удержался, сказавъ себѣ:

«Лучше-же я выпью въ компаніи съ лужскимъ кадетомъ, котораго обѣщалъ попотчивать, если хорошо настрѣляю. Какъ его? Поповичъ… Кутья». Онъ сталъ припоминать его фамилію. «Серапіонъ Скосыревъ», — вспомнилъ онъ.

Чубыкинъ шелъ, не торопясь. Въ карманѣ его побрякивало около двухъ рублей, капиталъ, какого у него давно уже не было. По дорогѣ на Невскій онъ сталъ заходить въ мелочныя лавочки за милостыней. Тамъ не отказывали, но давали только по копѣйкѣ или по полукопѣйкѣ, и вслѣдствіе такой малой подачки Чубыкинъ уже бросилъ заходить — онъ чувствовалъ себя достаточно богатымъ, ему и на вино, и на ночлегъ хватало. Въ карманахъ его пиджака лежали у него, кромѣ того, три черствыя полуторакопѣечныя булки, которыя ему подали въ булочныхъ. Выйдя на Невскій, Чубыкинъ изображалъ изъ себя уже прогуливающагося. Онъ останавливался передъ освѣщееными окнами магазиновъ и разсматривалъ выложенные и вывѣшанные на окнахъ товары. У оконъ магазиновъ прохожіе косились на него, сторонились, нѣкоторые придерживались даже за карманы, думая, не воръ-ли это карманникъ. Дабы разубѣдить въ противномъ, Чубыкинъ у двухъ-трехъ такихъ прохожихъ попросилъ на хлѣбъ и на ночлегъ. Одинъ порылся въ кошелькѣ и далъ гривенникъ, другой отказалъ, третій пригрозилъ городовымъ.

— Не попасться-бы грѣхомъ въ лапы фараоновъ? Здѣсь мѣсто бойкое… — подумалъ Чубыкинъ. — А попадусь, тогда ужъ ни съ родимаго батюшки ничего сорвать не придется, ни съ дяденьки, а прямо на казенные хлѣба, а оттуда обратно въ Шлюшинъ.

И онъ пересталъ просить.

У Гостинаго двора Чубыкинъ засталъ уже Серапіона Скосырева сидѣвшимъ на скамейкѣ и покуривающимъ «козью ножку» изъ махорки.

— Не попался? Благополучно? — спросилъ, его Скосыревъ.

— Зачѣмъ-же попадаться-то? Въ первый день да и попасться! Я ученый. Не первый годъ стрѣляю.

— И меня Богъ помиловалъ, но больно ужъ плохо сбиралъ-то. Только копѣйки да гроши по лавкамъ… Хлѣба ломти даютъ, но у меня карманы дырявые. А я ужъ думалъ, что ты не придешь. Надуешь, — прибавилъ Скосыревъ.

— Кадетъ золотой роты, коли ужъ, брать, обѣщалъ не надуетъ, — гордо далъ отвѣтъ Чубыкинъ. — Его слово законъ. Его такъ рота пріучила. На этомъ рота держится. Самъ ты золоторотецъ и не знаешь этого!

— Да я знаю это, а думалъ только, что среди своихъ-то запутаешься.

— А вотъ пришелъ. Я мачиху сегодня видѣлъ. Рубль-цѣѣковый она мнѣ сегодня прожертвовала. Вотъ сейчасъ пойдемъ и выпьемъ за ея здоровье.

— Ну, что-жъ она? Обрадовалась тебѣ?

— Испугалась. Я ее на улицѣ встрѣтилъ. «Отойди, говорить, Бога ради, отъ меня. Храни Богъ, увидятъ». Вѣдь за это ее бьютъ, тиранятъ, подъ замокъ сажаютъ. А исхудавши-то какъ! Кожа да кости. Такая-ли она была прежде? Полная, бѣлая, румяная, круглая… кровь съ молокомъ, — разсказывалъ Чубыкинъ. — А обѣщалъ я тебя попотчивать, такъ попотчую. Бутылку казенной пополамъ и щей въ закусочной похлебаемъ. А потомъ на ночлегъ, — говорилъ Чубыкинъ.

— Надо-бы селедочки, — сказалъ Скосыревъ, облизнувшись, котораго, какъ пьяницу, тянуло къ соленому.

— Можно и селедку. Деньги есть.

Чубыкинъ хлопнулъ себя по карману.

— Много-ли насбиралъ? — спросилъ его Скосыревъ.

— Больше двухъ рублей. Какъ сказалъ, что два рубля, такъ два рубля и вышло.

— А сколько въ утробу-то себѣ влилъ? Мамонъ-то на сколько натѣшилъ?

— Двѣ сороковки и мерзавчикъ. Мерзавчикомъ сейчасъ побаловался, подходя къ Невскому. Ну, пойдемъ, отецъ Серапіонъ.

Они поднялись со скамейки. По бульвару, противъ Гостинаго двора, проходили двѣ дамы съ пачками покупокъ и весело разговаривали. Скосыревъ сейчасъ-же подвернулся къ нимъ. Заложа руку за бортъ пальто и весь съежившись, онъ началъ:

— Подайте на хлѣбъ и на ночлегъ вышедшему изъ больницы. Васъ Богъ не оставить.

Ему подали.

— Много-ли? — спросилъ его Чубыкинъ.

— Гривенникъ. Здѣсь мѣсто хорошее, подаютъ хорошо, но очень ужъ опасно, много фараоновъ. Вонъ даже околоточный бродить. Того и гляди, попадешь въ кутузку.

— Ловко! — похвалилъ его Чубыкинъ.

Они свернули на Садовую и направились по направленію къ Апраксину переулку. Скосыревъ опять остановилъ какую-то даму. Чубыкинъ сказалъ ему:

— Если просить будешь, то мнѣ и тебѣ рядомъ идти нельзя. Живо сцапаютъ.

— Да надо-бы посбирать. Я сегодня совсѣмъ при пиковомъ интересѣ. Все копѣйки да копѣйки. А въ утробѣ за весь день сегодня только два мерзавчика.

— Ну, такъ иди впередъ, а я повременю и пойду сзади. Я просить не буду. Чего тутъ! И на выпивку, и на закуску, и на ночлегъ есть. А дойдешь до Апраксина переулка — жди меня на углу. Тамъ и казенка есть, и закусочная есть, — проговорилъ Чубыкинъ.

Они разъединились до Апраксина переулка и когда вновь встрѣтились, Скосыревъ объявилъ:

— Двадцать шесть копѣекъ вышедшій изъ больницы-то на ночлегъ себѣ настрѣлялъ, пока по Садовой-то шелъ. Эхъ, хорошо-бы въ баньку-то передъ ужиномъ-то! Давно грѣшныя кости пара не видали! — вздохнулъ онъ.

— А рубашонка есть, чѣмъ смѣниться? — спросилъ его Чубыкинъ.

— Въ томъ-то и бѣда, что нѣтъ. Кабы была — другой разговоръ.

— Ну, такъ погоди до завтра. На завтра я себѣ дядю суровщика Осипа Вавилыча оставилъ. Завтра я съ дяди, можетъ статься, бѣльишка сорву: пару рубахъ да порты. Тогда и въ баню сходимъ. Попариться дѣйствительно важно.

— А дашь мнѣ перемѣнитьcя?

— Стрѣляй хорошенько, стаpайся, такъ перекупишь у меня. Я не подорожусь, если двѣ смѣны себѣ выпрошу. Куда мнѣ съ обузой-то? Люди мы походные, странные. Гдѣ день, гдѣ ночь — вотъ и сутки прочь. Ахъ, да… — вспомнилъ Чубыкинъ. — Сегодня я отъ дядиныхъ приказчиковъ слышалъ, что дядя меня отъ пьянства лечить сбирается. Потѣха, да и только!

— Надсадишься, если ужъ насъ-то лечить начать! — засмѣялся Скосыревъ. — Меня лечили, въ больницѣ лечили, но изъ больницы-то я вышелъ, такъ еще пуще… А вѣдь я думалъ, что ты ужъ видѣлся съ дядей-то, — прибавилъ онъ.

— Говорю, что къ завтрему дядю приберегъ.

— Кто-жъ тебѣ валенки да спиньжакъ пожертвовалъ и въ рукавицы принарядилъ?

— А это шорникъ одинъ, купецкій сынъ, когда-то мы съ нимъ вмѣсоѣ гуливали. Его подковалъ.

— Вотъ поди-жъ ты! У него и шорники есть знакомые, и суровщики, и бакалейщики! — воскликнулъ Скосыревъ. — А что у кутейника есть? Вотъ хоть-бы до меня коснуться. Сегодня пошелъ къ вечернѣ дядю повидать. Протопопъ онъ. Всталъ я въ оградѣ, около входа въ ризничью… Стою… жду… Показался онъ… идетъ… Я къ нему подъ благословеніе. Благословилъ и принялся мнѣ наставленіе читать. Ужъ онъ меня ругалъ, ругалъ. Слушалъ я, слушалъ. Кротко стоялъ… Но вдругъ какъ примусъ отъ него бѣжалъ. Такъ и убѣжалъ безъ оглядки.

— Такъ безъ денежной милости и убѣжалъ?

— Какая тутъ денежная милость! Я радъ, что такъ-то убѣжалъ. Онъ стоить въ оградѣ. Костылемъ стучитъ. Я радъ, что не сокрушилъ онъ мнѣ ребра и чресла.