В последних числах августа в школе состоялось совещание учителей. Вопрос об-суждался один: готовность школы к началу учебного года. Директор отсутствовал. Завуч так, мимоходом, сообщила, что Тихон Кузьмич малость прихворнул.

Нетудыхин слушал её весь в напряжении, и, вероятно, если бы Ахриманов вдруг появился в дверях аудитории невредимым, Тимофея Сергеевича хватил бы апоплексиче-ский удар. Однако совещание прошло обыденно, а в последующие дни Ахриманов так и не объявился.

Поползли слухи: пропал директор. Был шеф — не стало шефа. Нет, не умер, не погиб, как предыдущий. Если бы умер, то и удивляться было бы нечему. А то ведь про-пал, растворился с концами, как будто бы его и не было.

По домашнему адресу снарядили делегацию. Проведать шефа. Вдруг ненароком человек основательно слег. Оказалось, что там действительно проживает Ахриманов Ти-хон Кузьмич. Но вовсе не директор школы, а обыкновенный парикмахер. И, главное, со-всем другой человек. Перс по происхождению, между прочим. Тут уж и в самом деле было чему удивляться.

Наконец районо подключил к розыску городскую власть — безрезультатно. Один только Нетудыхин с тихой радостью молча торжествовал свою маленькую победу.

И все же, не смотря на исчезновение Сатаны, Тимофей Сергеевич нутром ощупал его незримое присутствие. В конце сентября, вернувшись с работы, он обнаружил в поч-товом ящике бумагу с приглашением прибыть в назначенный срок в КГБ. Не забыли о нем ребята, не забыли.

Вечером, после восьми, как они и условливались с Зуевым, он позвонил тому на квартиру. Оттуда ответили, что Иван Иванович уже здесь не живет и что он вообще вы-был из города.

Эта новость оказалась для Нетудыхина неожиданной. Тимофей Сергеевич встре-вожился.

В день, когда ему необходимо было явиться в КГБ, Нетудыхин вдруг возмутился и… двинул на рыбалку. "Если я им так сильно нужен, — оправдывался он перед собой, — пришлют вторую повестку". Хотя, конечно, это увиливание было всего отстрочкой неизбежного разговора.

Нетудыхин сидел на берегу пруда и обмозговывал сложившуюся ситуацию. Она не была проигрышной, но и ничего хорошего ему не сулила.

День на редкость выдался тихий и солнечный. Клев однако был совсем слабый.

Неожиданно на озерную гладь, строка за строкой, вылилось стихотворение:

Ах, это все игра:

И век, и я, и ты!

И нынче, как вчера,

Мир полон суеты.

Ах, это чистый блеф,

Где ставка — наша жизнь,

Где исключен успех,

Держись иль не держись.

Ах, это просто фарс:

Закрыть — открыть глаза.

Враги Христос и Маркс,

Но говорить — нельзя.

И между да и нет

Распяты наши дни —

Бессмысленный сюжет

Бессмысленной возни.

И мнимы все миры,

Не сущ ни я, ни ты,

Ни правила игры

Ненужной суеты.

А я всех уверяю,

Что наша жизнь — всерьез.

Не правда ли, смешная

История, до слез?

Это был, по сути, шекспировский вариант трактовки жизни как игры. Он отражал очень важный феномен человеческого существования, но не покрывал жизнь во всей её совокупности. За пределами игровой метафоры оставались явления не менее значитель-ные. Вообще, миру, в котором находился Нетудыхин, больше бы подошла гётевская ме-тафора вечной борьбы. Но в стихотворении Нетудыхин явно соскальзывал на солипсизм. Почему реальный мир становился вдруг мнимым? Тогда и все мытарства Нетудыхина надо объявить мнимостями. А они были заземленно-конкретными. Конкретными до бо-ли.

Нетудыхин еще раз пробежал свой опус и — перечеркнул написанное. Не то. Со-всем не то. Стихотворение, внешне приемлимое по звучанию, показалось ему фальши-вым.

Он вспомнил о КГБ и вдруг, взорвавшись, написал:

Эта жизнь — на разрыв!

На износ! На инфаркт!

Этот бешенный ритм —

Антижизненный факт!

Кто кого? И зачем,

Ради цели какой?

О Господь, образумь Ты

И уйми род людской.

Но молчат небеса,

Мир пронизан враждой,

И отвергнут он Богом,

Безнадежно больной…

Рождалось стихотворение с иной системой отсчёта.

Вот здесь я его и оставлю, моего невезучего героя. На всплеске вдохновения. С по-весткой КГБ в кармане. Что ж поделаешь, такова жизнь. Пусть пишет. Пусть отвоёвывает право на своё видение мира. Хотя не так это просто — отыскать универсальную метафо-ру человеческого житья. Жизнь действительно может быть и игрой, и борьбой, и искуп-лением, и мнимостью, и, наконец, просто обыкновенной жизнью с её мелочной суетой и прозой существования. Но стоит ли забегать впереди человека творящего? Ведь в мину-ты вдохновения он приближается к Богу. Ему дано прозрение. И, кто знает, может быть, Тимофей Сергеевич найдет-таки эту совершенно ошарашивающую, всеобъемлющую ме-тафору, символизирующую нашу жизнь.

Бог в помощь тебе, Нетудыхин!

Вместо послесловия

К истории написания "Жребия"

Роман "Жребий" писался мною на протяжении многих лет.

Получилось так, что сначала надо было прожить материал и лишь потом его художст-венно воплотить. Однако это не значит, что роман автобиагрофичен. Отбор материала производился из биографий самых разных людей, а конструктивным принципом отбора оставалось стремление показать жизнь человека в тоталитарной системе. Что творится с человеком, попавшим под пресс идеологического давления"? Какова власть идеала и идола? Иногда эти понятия совпадают. Где выход из такой ситуации?

Первый набросок, помнится, был написан мной накануне 70-х. Он имел форму расска-за, выдержанного в чисто реалистическом духе.

Летом 1972 года этот начальный вариант изъяли у меня представители тогдашней "администрации". Рассказ назывался "Черт". Впрочем, к сегодняшнему роману он имел весьма приблизительное отношение.

Время шло, менялись правители, замысел потихоньку обрастал плотью. Я вдруг обна-ружил, с удивлением для себя, как поразительно схожи психологические механизмы по-клонения в христианстве и в тоталитарном обществе.

Всплыл Сатана. Прорезалась мифологическая параллель — еще без увязки с реалисти-ческим рядом, но уже с ориентацией на нашу жизнь. Начальсь осмысление и согласова-ние в едином содержании обоих рядов романа.

А жизнь, повседневная, элементарная жизнь продолжалась. Семья требовала от кор-мильца хлеба и еще чего-нибудь к хлебу. И это отрывало меня от романа, уводя на путь суетной повседневности. Однако я все-же думал, не выливая воображаемое на бумагу.

К концу 80-х, накануне всем известной перестройки, замысел так разросся и разбух, что стал тяготить меня. Надо было решать: или оставаться работать в школе, или садить-ся за стол и писать роман. Я выбрал последний вариант: ушел на нищенскую пенсию по выслуге лет.

Роман стал писаться приливами: то я остывал к нему, то снова возвращался. К середи-не 2000 года я, наконец, его закончил.

Проблематика романа несколоко сложновата ввиду исходной сложности самого мате-риала. В этическом отношении она сводится к борьбе между Добром и Злом, в религиоз-но-философском — к изображению христианской и научной картин мира. Объединяет их фантасмагорический сюжет романа и, конечно, главный герой.

Возможно, некоторых читателей заденет моё отношение к богопоклонению. Нынче стало модно ходить в церковь. Вон даже правители наши подались на праздники в хра-мы. Наверное, они много думали, прежде чем решиться на такой шаг. Но для глубоко ве-рующего человека мода на веру оскорбительна. И скорее, она является знаком нашего социального неблагополучия, чем искренним стремлением человека к Богу.