Поглощающей все и вся.

Но еще моя песнь не допета,

О бездонная прорва бытия!

Поколенья приходят — уходят,

Погружаясь в извечный мрак, -

Предначертан нам путь природой,

Так вот было и будет так.

Никого не жалеет Лета:

Ни рабов, ни господ, ни вождей —

Все равны в погружении этом

На планете грешной моей.

Кану в Лету и я когда-то,

Но пощады себе не молю,

Потому как пред бездною этой —

Я дышу,

я живу,

я люблю.

Последовала реакция: молчание. Сосредоточенное лицо. Возможно даже с неко-торым выражением настороженности: зачем говорить людям о смерти, когда они и так знают, что умрут? И — ни слова об ужасе самой человеческой ситуации.

Неужели они действительно разные люди? Или чужие?.

Нетудыхин собирался взглянуть на свой двор. Правда, теперь ему это уже не так хотелось, как раньше. Но оказаться в Рощинске и не побывать в родном дворе — это бы-ло бы верхом глупости.

Подходили к центру города. Кока сказала:

— Я должна зайти к себе в поликлинику на пару минут. Ты походи по магазинам, вон в книжный загляни. Минут через двадцать я сюда вернусь.

Он ответил:

— Я, наверно, пойду все же схожу в свой двор. Тебе все равно там будет неинте-ресно. Я только взгляну на него. Оттуда прямо к тебе домой.

— Но не вздумай опять набраться, Тима. Я тебя очень прошу, — сказала она.

— Можно было бы мне об этом и не говорить, — ответил он как-то нехорошо.

Разошлись по разным направлениям…

Он шагал по исхоженным в детстве улочкам и с равнодушием взирал на город. Что-то с Нетудыхиным случилось. Что-то произошло такое, что сорвало с вещей, в бы-лом бесконечно дорогих, покров их единственности, почти родственной близости. Они больше его не волновали, и он пытался отыскать причину такой перемены в себе.

Мелькнула в сознании строка Блока: "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…" Мир вещей меняется медленнее, чем человек. У предметов свой удел существования. Время для них измеряется не годами, а периодами длительности, превращающей предмет в хлам.

Вынырнули из-за поворота бараки. Этот район Рощинска негласно именовался в народе Шанхаем. Чем-то теперь он напоминал ему зону. Бараки эти наскоро клепались еще в 30-е годы. В них селили тогда семьи рабочих, строивших в городе завод сельхоз-техники. Селили временно. Потом как будто намеривались отстроить им жилье доброт-ное. Но, как известно, нет ничего более постоянней, чем временное.

Нетудыхин вошел в свой двор и замер. Пустынно. Жаркий день позагонял жиль-цов по своим одноклеточным конурам. Но не пацанов: с поляны доносились их крики.

На протянутых меж столбами веревках во дворе сушилось белье.

Появился целый ряд сарайчиков и выгородок с возделанными участками земли. По двору, со стороны поляны, шла с козой баба Паша. Коза, волоча свою привязь, чинно шествовала с выправкой кавалерийской лошадки впереди хозяйки. Время от времени ко-за останавливалась, оглядывалась и поджидала согбенную женщину.

Нетудыхин даже слегка опешил: "Боже мой! Это же сколько лет бабе Паше? Ведь она уже тогда была старухой!"

Через толщу событий собственной жизни возраст бабы Паши показался Нетуды-хину мифическим.

— Баба Паша!

— Ай!

— Добрый день!

— Добрый!

— Вы живы?!

— Жива, милай, жива. А ты че хотел?

— Я к вам в гости, — неожиданно для себя брякнул Нетудыхин.

— Ну так пожалуй, пожалуй. Чего стоишь? Я гостям всегда рада. Ты чей это бу-дешь-то? Чей-то я тебя запамятовала.

— Э, я как вам скажу, — не поверите.

— Это чего ж я не поверю? Раз человек есть, значит, он чей-то.

— Нетудыхин я. Сергея и Аньки Нетудыхиных сын.

Баба Паша, прищурившись и напрягая память, посмотрела на Нетудыхина.

— Тимошка, шо ль?! — спросила она с удивлением.

— Да.

— А сказывали, что ты давно пропал.

— Должен был пропасть. Но не пропал.

— Значит, Богу так угодно было. Ну, идем, идем. Попотчую тебя, грешного. Пом-ню я тебя, помню. Проказник ты был и хулиган.

— Ну, не такой уж я был и хулиган, — сказал примирительно Нетудыхин.

— А Нюрку мою кто дразнил и на рога цеплял плакат "Да здравствует баба Па-ша!"?

— Да?! — удивился Нетудыхин. — Что-то я этого не помню. Но я бы и сегодня не отказался от такого лозунга.

— Так и продолжаешь, наверно, проказничать?

— Ну, что вы, баба Паша! Я теперь стал человеком вполне положительным.

— Нюрка! — вдруг закричала она козе, потянувшейся к кусту крыжовника. — Не замай!

Коза вздрогнула, оглянулась и демонстративно последовала дальше.

— Значит, уцелел с Божьей помощью, — продолжала баба Паша. — Молодец! А в вашей квартире Монины живут. Ну и где же ты теперь нудишься, какие ты нынче до-рожки торишь?

— Да учительствую уже несколько лет.

— Ты?!

— Да.

— Ай-я-я-я-яй, видано ль: хулиган учительствует! И они тебя слушают?

— А как же? Как вас — ваша коза.

— Ну, Нюрка у меня грамотная. Но с выбрыками, знаешь. Гордыбошка!

Они дошли до конца барака. Здесь, с торца, располагалась однокомнатная кле-тушка бабы Паши. Рядом, недалеко от входа, стоял слепленный еще в былые годы дере-вянный сарайчик. Она открыла двери и впустила в него Нюрку.

Коз баба Паша держала давно и почему-то исключительно белых. На ее памяти это была 7-я или 8-я коза. И всех она их называла одним именем — Нюрка.

Баба Паша пригласила Нетудыхина в свою келью. Комната в одно окно, и без того маленькая, была заставлена круглым столом, койкой и допотопным платяным шкафом.

В одном из ее углов висела икона Богоматери с младенцем.

— Так вы тут и кукуете одна, — сказал Нетудыхин, оглядывая комнату.

— А куда ж мне деваться? Кукую, Тимоша. Но не одна, а с Божим участием и Нюркой зимой. Когда морозы большие.

— Это сколько вам уже настукало?

— Кто его знает, Тимоша. Я до семидесяти считала, а посля бросила. Пусть Сам считает, раз он мне отмерил такой срок. И паспорт куды-то приткнула, не знаю… Максим Горелин, подвыпимший, подковырнул меня надысь: "Ты када, баба Паша, помрешь?" А я ему: "Через неделю после тебя, милок. А то, говорю, двору будет накладно сразу двоих хоронить". Будто сие зависит от меня. Замолк. Как проглотил чей-то неподобное. Нехо-роший нынче народ пошел, завистливый. — Разговаривая с Нетудыхиным, она не спеша налаживала керогаз. — А я так думаю, Тимоша: это Он мне отпустил столько за мужа моего и двух сыновей моих, что полягли в войну. Ну, а может быть, и специально при-ставил меня к людям, чтобы я свидетельствовала о них перед Ним. Кто ж Его истинные намерения знает. Иначе, зачем же Он мне такую долгую жисть отмерил? Я ж тут о каж-дом могу биографию рассказать, если бы так понадобилось.

— А вы моего отца хорошо помните?

— Сережку-то? Ну а как же! Как сейчас, вижу. Музыкант он был на все руки. Что тебе баян, что тебе гитара, что балалайка — на всех струментах играл. Они тут, с кумом вдвоем, до войны, такие кардебобели выделывали на праздники.

— У него был кум?

— Ну да, Аксентий. Это ж твой крестный! Ты что, не помнишь?

— Нет, не помню.

— Они вместе воевали, вместе в плен попали, вместе потом их и посадили. Аксен с лагеря вернулся, а твой отец — нет.

— Он жив сегодня, Аксен? — с надеждой спросил Нетудыхин.

— Нет, помер, грешный, в прошлом году. От рака желудка как будто бы. А отца твоего, Аксен сказывал, на повале леса сосной привалило. Кончался он, сердешный, цельные сутки. Все, говорил Аксен, пацана своего, умирая, вспоминал и жалел. Тебя, то есть. Между прочим, Аксен тебя поджидал. Все надеялся, что ты появишься. Чей-то хо-тел тебе сказать, наверно. Но, вишь, маненько не долждалси.

Баба Паша поставила на разожженный керогаз сковороду и кинула на нее кусок козьего масла.