— Случайности, конечно, — сказала она. — На его месте мог оказаться человек, не связанный с Рощинском.

— Мог, да. Но почему же не оказался? Почему оказался именно он, Вороной? Что собственно им руководило? Воспоминание о прошлом? Или желание отужинать с колле-гами в хорошем настроении с сознанием своей власти над жизнью какого-то огольца?

— Так нельзя думать о людях, Тима!

— О людях надо думать еще жестче. Чтобы не ошибиться в них. А вот о нем, по-жалуй, так думать нельзя. Я все же склонен предполагать, что Бог свел нас преднамерен-но. И со стороны Вороного это была плата Богу за сохраненную ему в Рощинске жизнь.

— А ты что, у Бога по особому списку числишься?

— Почему по особому? Мне он просто продемонстрировал, что по всем счетам рано или поздно надо платить. В том числе и мне придется платить за дарованную сво-боду. Поэтому я действительно сегодня не могу подвести ни Вороного, ни тем более Бо-га.

— В чем подвести?

— В порядочности своего существования.

Помолчали. Куда-то они пришли не туда, куда ожидалось. В какую-то заумь при-шли. Во всяком случае, так это показалось ей. И она сказала:

— Знаешь, Тима, когда ты начинаешь говорить о Боге или Сатане, мне становится не по себе. Ты комплексуешь на этой идее, если не сказать больше. Ничего там не было, никаких всевышних сил. Ты, видимо, убедительно сыграл перед ними несчастного маль-чика. Они тебе поверили. А тут оказался в комиссии человек, который освобождал Ро-щинск. Это случайность, везение.

Нетудыхин долго молчал, потом сказал:

— Здесь совпала целая куча случайностей. Только по чьей же это воле из суммы случайностей вдруг образуется строгая закономерность, и мы существуем не вопреки, а в силу ее?

Она не нашлась, что ответить, и благоразумно промолчала. Не верила она ни в Бо-га ни в Сатану. Мир для нее существовал потому, что он существовал. Как данность, ко-торую бессмысленно было спрашивать, откуда она и почему появилась. Дитя двух ве-рующих народов разных исповеданий, ей суждено было вырастать и формироваться сре-ди народа третьего, который, будучи тоже верующим, на тот момент впал в атеизм. Но в отличие от Нетудыхина, Кока не вопрошала, не озадачивалась, не мучилась безответны-ми вопросами и считала себя реалисткой. Словом, она была равно далека от всех вероис-поведаний и не испытывала при этом никакой ущербности.

Подходили к главному входу кладбища.

Мне трудно передать то состояние, в котором оказался Нетудыхин, не обнаружив на кладбище могилы матери. Он замер, оцепенел в немом изумлении, когда понял, что случилось: на месте могилы матери произошло новое захоронение.

Могила была свежей, не осевшей. Некто Потураев Мокей Илларионович умер в этом году в марте 13-го дня. А рядом располагалась могила Еремеева Константина Ар-хиповича, которого Нетудыхин хорошо знал и у которого не раз мальчишкой выклянчи-вал махру. На могиле был водружен сварной крест из водопроводных труб. По этому кресту Нетудыхин когда-то ориентировался на могилу матери. Теперь к кресту была прикреплена табличка, удостоверяющая личность усопшего. Дядька Костя вернулся с войны без ног. Умер он весной 50-го, недели за три до смерти матери Нетудыхина.

Тимофей Сергеевич, ничего не говоря, разделил букет надвое. Часть положил на могилу дядьки Кости, другую — теперь уже на братскую могилу матери и Сапрыкина.

Кока видела, что с Нетудыхиным происходит что-то неладное, но молчала, боясь оказаться бестактной.

Он достал носовой платок, набрал земли с могилы, завязал и спрятал в карман.

— Пошли! — сказал он.

Она не выдержала, спросила:

— Что случилось, Тима?

— Могила матери — умерла.

— Как умерла?!

— Как умирают все на этом свете. Видишь, на ней похоронен какой-то Потураев…

— Но это же безобразие! — возмутилась Кока. — Как они посмели?!

— Кто — они?

— Ну, те, кто сотворил это безобразие.

— Им показали уже вырытую яму — они и похоронили. Кладбище многовековое — трещит от переизбытка могил. Вот и перепродают старые заброшенные могилы.

— Это надругательство над памятью умерших!

— Кому ты сейчас что докажешь!

— Тут есть на кладбище какая-то контора. Там, в том конце кладбища, — сказала она, указывая рукой.

— Ну, — сказал он неопределенно. — И что ты предлагаешь?

— Давай пойдем. Может быть, выясним, по какому праву они разрешили это за-хоронение?

— Ну, выясним. Они ответят: по праву забвения могилы. Что дальше? Ты что, думаешь, они станут выкапывать Потураева и перезахоронять его в другом месте? Это совершенно бессмысленно — воевать с мертвецами, — сказал он, но повернул все же в указанную сторону. — Контора их, сколько мне помнится, раньше находилась в городе. За храмом, внизу. Там надо было бы искать концы. Хотя похоронщики могли продать место и без ведома конторы.

— Но это же абсурд какой-то! — не успокаивалась она. — В конце концов, чело-век имеет право на место для своего погребения или нет?

— Должен иметь. Но за него, оказывается, тоже надо бороться.

— Господи, какой маразм!

Нетудыхин промолчал. У него самого было мерзко на душе. Но что он мог поде-лать в таком положении? Что можно было действительно противопоставить этой жесто-чайшей непреложности жизни?..

А налево и направо от них лежали и высились надгробья. В прощальных надписях живые заверяли умерших любить, помнить и скорбеть о них…

Неожиданно его осенила строчка. Он остановился, посмотрел на Коку совершен-но отсутствующим взглядом. Достал блокнот с ручкой, сел на подвернувшуюся вблизи скамейку. Быстро записал.

Кока, молча наблюдая за ним, вдруг поняла, что этот человек, если не сумасшед-ший, то уж наверняка одержимый. Его ничто не может остановить. Раз он в такой ситуа-ции способен себя контролировать и творить, то он полуживым, но дойдет до цели. И что этой своей непреоборимостью, быть может, он страшен.

Нетудыхин сказал ей все с тем же отсутствующим взглядом:

— Погуляй немножко. Я сейчас, сейчас, — и опять обратился к блокноту.

Так говорят маленькому ребенку, мешающему взрослому заниматься неотложным делом.

Она стала осматривать надгробья и подсчитывать, кто сколько прожил. Средний возраст получался где-то около 60-ти лет. Но попадались иногда и глубокие старики. Редко.

До 60-ти ей было еще далеко. И это действовало на нее успокаивающе.

— Пошли, Кока, пошли! — позвал он ее через некоторое время.

Они выбрались из лабиринта могил на дорожку, и она спросила его:

— Что-то написалось?

— Набросалось, — поправил он. — Безысходное, как история с могилой матери. Ладно, пусть полежит.

Вышли на строение — иначе его не назовешь, — которое Кока окрестила кон-трой. Это был собственно хозяйственный кладбищенский домик, облепленный со всех сторон кучей пристроенных к нему сарайчиков. У входа в дом стоял шанцевый инстру-мент.

— Сюда бесполезно идти, — сказал он, поглядывая на отполированные ручки ло-пат.

— Почему, Тима? Это же твоя мать!

— Мать уже принадлежит вечности, — заметил он, но толкнул все-таки входную дверь и остановился.

За длинным дощатым столом сидели четыре грязных небритых мужика. На столе стояли две бутылки "Московской". Рядом с водкой, на желтой оберточной бумаге, лежа-ла разорванная на куски вареная курица. Все четверо угрюмо и молча глядели на Нету-дыхина и его даму. Наконец один из них спросил:

— Что?

— Нет, ничего, — сказал Нетудыхин. — Извините, — и закрыл двери.

Через минуту они услышали вопрос повторно:

— Так что все-таки надо? — спросил их, выйдя наружу, здоровенный детина.

— Ничего не надо, — ответил Нетудыхин.

Мужик выругался им вослед и заворчал:

— Ходят тут разные… живые.

Они невольно расхохотались.

А вечером Нетудыхин наскоро подправит стихотворение и прочтет его Коке. Хотя нужно было стихотворение, конечно, еще дорабатывать.

Пред забвеньем стою, перед Летой,