На эту благую просьбу Нетудыхин ничего не ответил. Мария Васильевна продол-жала дальше разрисовывать похождения сына, пока тот не вернулся из магазина.

Олег положил буханку хлеба на стол и рядом — демонстративно сдачу с рубля.

Мария Васильевна пересчитала сдачу и убрала хлеб.

Олег сказал Тиму:

— Пошли ко мне, что ли. Перекурим хотя бы свободно…

На самом деле Олег принес бутылку белого вина и жаждал похмелиться.

Нетудыхин от похмелья отказался.

— Не могу даже смотреть на эту гадость! — сказал он и вздрогнул, видя как Олег опрокидывает стакан с вином. — Б-р-р, отрава!

— Лекарство! — кряхтя, возразил Олег.

— Да. Для притупления мозгов.

— Может быть, человеку иногда и надо, чтобы мозги у него попритупились. А то душа начинает болеть: гневлю Бога, не так живу, не тем занимаюсь. Побудешь тварью ничтожной — через некоторое время острее чувствуешь себя человеком.

— Чушь несешь собачую, — сказал Нетудыхин. — Боишься себе признаться в том, что мы вчера и сравнялись с настоящими тварями.

Олег припрятал бутылку. Оба закурили.

— Наоборот, я уже давно себе в этом признался, — сказал Раскачаев. — И все жду, когда жизнь опровергнет мое мнение. Или Творец. Но Он почему-то молчит. Зна-чит, я отсутствую у Него. А если я отсутствую у Него, то почему Он должен присутство-вать во мне? Тогда — воля моя, кем мне себя осознавать, тварью ничтожной или Ему по-добным. Все надело, Тим. Господи, как надоело! Сплошной беспросвет!

Что-то грустно жить мне стало,

Белый свет мне опостыл, -

То ли я утратил что-то,

То ль в себе что-то сгубил…

Замолчал. Нетудыхин спросил:

— Кто это? Есениным попахивает.

— Какой там Есенин! Я это.

— А дальше, дальше?

Раскачаев продолжил:

Небосвод затянут

Тусклой пеленой,

И подернут дымкой

Горизонт земной.

Что же делать мне?

Как мне дальше жить?

В чем себя обресть?

В чем себя забыть?

Думал я, что Муза

Грусть мою излечит,

Но непостоянством

Нрав её отмечен.

Я пытался в крайностях

Отыскать отраду —

Разочарование

Было мне наградой.

Брошу к черту все,

Стану водку пить,

Чтоб себя обресть,

Чтоб других забыть.

Пил я водку, пил,

Пил крепчайшую, -

Так и не избыл я

Грусть горчайшую.

Ах, как тщетен мир,

Мелочны дела!

Лишь одна любовь

Мне б помочь смогла.

Отыскать ее,

Изначальную, -

Я б развеял грусть,

Распечальную.

Молчали. И хотя Тиму прочитанное стихотворение, от которого веяло традицион-ной русской кручиной, показалось неоригинальным, по тому, как читал его Олег, Нету-дыхин почувствовал: в Раскачаеве человек творящий еще дышит. Но человек этот над-рывно болен.

Спросил:

— Когда ты его написал?

— Давно. Точно дату не помню. Во всяком случае — до женитьбы.

— Работать тебе надо над собой, Олег, — сказал Нетудыхин так, как это он гово-рил своим студийцам в школе.

— При таком троглодитном окружении?

— А ты думаешь, сколько-нибудь значимые русские писатели жили в лучших ус-ловиях? У них у всех была своя каторга жизни. Кого не возьми, начиная с Пушкина…

— Может быть. Но у них все же была хоть какая-то аудитория. А ради кого рабо-тать сегодня? Ради этих дебилов? Я тут пытался как-то, лет пять назад, напечататься. Со-брал свои стихи, даже лагерные прихватил, и, окрыленный надеждами, двинул в область. Так на меня смотрели там, как на провинциального придурка. Упадочниство, пессимизм, учиться надо — ничего не взяли. Ну и в гробу я их видел в белых тапочках!

Эта ситуация была до нюансов и интонаций знакома Нетудыхину. Олег продол-жал: — Можно, конечно, сказать еще раз людям пару крепких слов, что ты о них дума-ешь. Но разве не говорили им резкости до меня другие? Говорили. А все пребывает на своих прежних местах. Так стоит ли лишний раз разочаровываться?.. Сволота одна кру-гом. Человек мерзостен. Я не верю в его благоразумность. Разве можно забыть Воркуту и всю нашу гнусную лагерную систему?..

— Как же ты живешь?

— А так и живу. Живу потому, что не умираю. Потому, что есть еще Раздайбеда, который ради друга снимет с себя последнюю рубаху, есть чудик Воропаев, ты вот всплыл из небытия…

— Ты не прав, Олег. Сволочей на свете много, я согласен. Но перед лицом мерзо-сти человек должен отстаивать в себе человека. Иначе он сам превратится в мерзость. Ладно, оставим этот разговор. А то ты еще скажешь, что я читаю тебе мораль.

Опять помолчали.

— Я хочу сходить на могилу к матери, — сказал Нетудыхин. — На кладбище есть какая-нибудь сторожка, где бы я мог взять инструмент?

— Хрен его знает, — отвечал Олег. — Я там сто лет не был. Есть же там кто-то, наверное. Но ты подожди: сейчас похаваем — и пойдешь.

— Я завтракал. У меня осталось мало времени. После двух я должен быть у Нел-ки.

Олег улыбнулся.

— Я и забыл тебя спросить, — сказал он, — как ты там провел свою первую ночь?

— Сурком мертвым.

— Что ж ты так?

— Пить надо меньше…

Олег провел его до калитки.

Дуська уже не лаяла на Нетудыхина. Она почему-то признала его своим.

От этого посещения Раскачаевых у Нетудыхина в душе остался щемящий и горе-стный осадок. Тяжело ему было видеть дух озлобленного неприятия между Олегом и ма-терью. А ведь воображалось и думалось о поездке в Рощинск совсем по-другому. Но жестокий реализм жизни безжалостно рушил его наивные представления. Все измени-лось, все высветилось в неожиданном ракурсе. К сожалению, Олег, которого он чтил и помнил, не соответствовал Олегу реальному. А то, чем одарил Творец Раскачаева-мальчишку, у взрослого Раскачаева было загублено. И этот процесс утраты заложенного свыше воспринимался Нетудыхиным как обреченно губительный.

Однако до кладбища Тимофей Сергеевич в этот день так и не добрался. По дороге его настигла машина "Скорой помощи". Резко затормозив, она остановилась.

— Тима! — услышал он. — Куда ты идешь?

Сердце его от неожиданности екнуло. Это была Кока.

— На кладбище, — оторопело ответил он.

— Садись. До кладбища еще далеко. — Она шустро пересела от водителя в салон. — Поехали! — Потом сказала Тиму: — Знаешь, давай сделаем так. Я взяла на завтра от-гул за ночное дежурство. Мы утром сходим туда вместе. А сейчас — ты едешь со мной, в Андреевку. Это недолго. Там у меня малыш один температурит, надо на него взглянуть. На обратном пути Петр Васильевич завезет нас прямо домой. Согласен?

Она это так выкладывала, заглядывая ему в глаза и держа за руки, как будто нака-нуне не было его позорного явления.

Он притянул ее к себе и стал целовать.

— Тима! Ну что ты! Петр Васильевич увидит! Ты и так меня ночью всю исцело-вал.

— Это за все годы разлуки! — отвечал он, продолжая ее обцеловывать.

Через некоторое время машина перешла на грунтовую дорогу.

Глава 27

Гордиев узел

Они вошли в дом.

— Боже мой, — сказала она, — уже сутки, как ты известил меня о своем приезде, а я все еще не верю, что это ты. Может быть, это просто какое-то наваждение. Но я так счастлива, что даже согласна на наваждение, — и резко дернула Нетудыхина за ухо.

— Ну, больно же! — сказал он.

— Не "ну" — покажи мне свою левую руку! Чтобы я убедилась наверняка, что ты — это действительно ты, а не какая-то подделка. Я ночью не догадалась посмотреть.

— Ты чего выдумываешь? — сказал он и протянул ей левую руку.