И разговор окончился.

Старшина Воробей почесал затылок и сказал мужику, сидевшему тут же, в дежур-ке, за выгородкой:

— Так… Паспортные данные мы переписали с тобой. Теперь перепишем, что там у тебя есть.

— Да шо у меня есть? Шо на мне, то и есть.

— Я ж и говорю, что на тебе.

Утреннее состояние Нетудыхина куда-то улетучилось. Он с профессиональным любопытством наблюдал за происходящей сценой.

— Так, начнем с брюк, — продолжал старшина. — Брю-ки. Какие?

— Простые, х/б.

— Значит, так и запишем: хэ-бэ. Одни?

— Ну а скока ж?

— Од-ни. Что дальше? — Посмотрел на мужика. — Куртка. Запишем куртку. Кур-тка, черная. Тоже хэбэ?

— Да.

— Хэ-бэ. Что под курткой?

— Рубаха.

— Растягайся, растягайся. Так, ру-ба-ха. В клетку. Клеточная… Или клетчатая?.. А как надо писать, а?.. Не, клетчатая, хэбэ. Одна, да?

— Ага.

— Майка есть?

— Есть.

— Май-ка, од-на.

— Трусы?

— Кальсоны пиши, нет трусов.

— Каль-со-ны. Тоже одни. Обувь?

— Ботинки.

— Какие?

— Ну, какие, — обыкновенные.

— А ну покажи. Надо ж их как-то записать. — Мужик задрал правую ногу. — А-а, да это ж рабочие!

— Бо-тин-ки, ра-бо-чие. Од-на па-ра. Носки?

— Не носки — чулки.

— Как чулки, погоди?!

— А так: чулки себе, и все.

— Да как же мы их будем записывать?

— Так и пиши: чулки бабские, обрезанные под носки мужские.

— Да не, не пойдет. Оформим носками.

— Ну, пиши носками — какая разница!

Дежурный ухмыльнулся и сказал:

— Что ж она тебе, курва, и на носки жалась?

Мужик ничего не ответил.

— Все?

— Все.

— Расписывайся.

Мужик взял у Воробья авторучку и узловатой набрякшей рукой вывел свою фа-милию.

— Но ниче, — сказал сочувствующе старшина Воробей, — ты сильно не рас-страивайся. Пятнадцать суток — это чепуха. — Вдруг заорал в раскрытую дверь, веду-щую вглубь помещения: — Лахонин!

— Ну! — послышалось оттуда.

— Тебе пополнение прибыло. Иди забери человека.

Да, такова жизнь: каждому свое. Бесстрастны были римские правоведы.

Около часа просидел Нетудыхин, наблюдая за причудливым течением милицей-ской жизни. И при всех ее изворотах старшина Воробей оказывался на высоте. В этой узкой горловине, которая именовалась дежуркой, он чувствовал себя как опытный лоц-ман.

Наконец, появился улыбающийся Олег, за ним — Калиберда.

— Выпусти их, — сказал он недовольно дежурному.

— Обоих?

— Да.

— Ну, идите, сукины дети, — сказал старшина, — да больше не попадайтесь. Особенно ты, Олег.

— А паспорт мой? — напомнил Нетудыхин Калиберде.

— Олегу я отдал, — сказал тот разочарованно. И добавил: — Нетудыхины здесь действительно жили. На Мира.

— Тогда она называлась улицей Сталина, — учтиво поправил его Нетудыхин.

— Может быть.

— Будь здоров, дядя Митя! — сказал Олег. — Мои найлучшие пожелания вашей Наташке!

— Иди, иди, нехристь, отсюда! И пошибче, — как-то нехорошо сказал старшина.

Они вышли из отделения.

— Ну, организация! Ну, мусора поганые! — возмущенно говорил Олег. — Не до-казав моей вины, они предлагают мне заключить мировую с Тюней. Дурака нашли! Вот этот же Турок, участковый, — это ж такая тварь — от и до! Я ему морду когда-то набил. Он тут с одной медичкой путался. И я к ней подхаживал. Так он меня, троглодит, на пят-надцать суток посадил. Испортил мне прическу, шамка! Надо сматываться. А то, гляди, и в самом деле оприходуют на трешку.

— За что собственно ты Тюню отколотил? — спросил Нетудыхин.

— Да не колотил я его. Раз всего-то и ударил.

— За что?

— Сказать — не поверишь. У меня в сарае лежит однотомник Пушкина. Так Тюня Александра Сергеевича говнюком обозвал. Ты представляешь? Какая-то мразь, мокрица, которая и имени-то человека не достойна, вдруг обзывает лучшего поэта России говню-ком! Я потребовал, чтобы он забрал свои слова назад, — по-хорошему. Тюня заартачил-ся. Ну, я ему и врезал — раз! Он взвыл и унесся. Как он очутился в больнице, не знаю.

— А я где был?

— Пошел перед этим как будто бы отлить. И слинял. Я понял: отправился, навер-ное, к Нелке.

Помолчали. Как-то это не совсем укладывалось в голове Нетудыхина: такая беза-лаберная жизнь Олега и защита им чести Пушкина. Но Олег трепетно относился к Пуш-кину еще в школе, и Нетудыхин поверил ему. Сказал:

— Правильно сделал. Судья нашелся, срань человеческая!

Впрочем, все, что происходило с Нетудыхиным здесь, в Рощинске, тоже не совсем укладывалось в рамки здравомыслия.

Когда они вернулись домой, Мария Васильевна спросила:

— Ну, что там?

— Да что? — ответил Олег. — Выпустили пока. До выяснения полных обстоя-тельств.

— Кто допрашивал?

— Николай Васильевич. В присутствии Турка.

— Скажи спасибо Николаю Васильевичу.

— За что ему спасибо?

— Что выпустил.

— Ага. А доказательства у них есть? Пьяные показания пострадавшего Тюни?

— Меня он пожалел, а не тебя.

— Ну да, тебя — может быть. Все-таки бывший любовник…

— Олег, когда это было? Сто лет назад.

— Но было же!

— Да ничего там серьезного не было.

— Так я тебе и поверил…

— Бессовестный! — сказала Мария Васильевна.

— Это почему же? — спросил Олег.

— Вот посадят — узнаешь.

— Не посадят.

— И ни одной посылки не пришлю!

— И не надо, обойдемся без посылок. В картишки начну шпилиться.

— Вот так, Тима. Как видишь. И это — постоянно. Душу вымотал!

— Начинается!

— Молчи, идиот несчастный, када мать говорит!

— Чего ты гудишь? Чего ты крылья растопыриваешь?

— А того, что ты хотя бы друга постеснялся концерты устраивать!

— Ладно.

— Не ладно — досадно. Балбес! За тридцать уже. Папа! А его в милицию тягают, как пацана какого-то.

— Вот уеду — не будут тягать.

— Езжай скорее с моих глаз, езжай! Отдохну хоть.

— И уеду!

— От людей меньше срама будет… Сходи хлеба принеси!

— Давай деньги.

— У, ирод! — вдруг злобно сказала она и толкнула Олега.

— Ты меня не выводи из себя! — закричал он. — Я… — он хотел обо что-нибудь стукнуть кулаком, но ничего поблизости не оказалось.

— Давай! Давай! — распекала его Мария Васильевна. — Пусть люди посмотрят, как ты можешь. А то ты на людях все мать винишь. Мать тебе хахлями своими жить ме-шает, а ты — паинька. — И бросила ему рубль.

— Замолчи! — заскрипел зубами Олег. — Замолчи сейчас же!

Осторожно выглянула из спальни бабуля.

— Что за крик? — поинтересовалась она.

Она была в ночной рубашке, и лицо ее светилось восковой бледностью.

— Ничего, мама. Олежка белены вчера объелся. Пройдет. Все будет в порядке. Не волнуйся. — Олегу: — Иди за хлебом!

Тот со злобой хлопнул дверью и ушел.

— Выродок! — крикнула Мария Васильевна ему вслед. — Псих ненормальный! — Бабуля тихо закрыла дверь в спальню. — Кинулся бы на мать — руки короткие!

На некоторое время установилась тишина. Нетудыхин подумал: "Надо бы запом-нить ее… В каком-то неопределенного цвета жилете. Тощая. Ноги тонкие, в простых темных чулках…"

— Ой, Тима, вот так я с ним все время воюю. ("Плоскогрудая…") Если бы сейчас не ты, он бы себя не сдержал. Никакого уважения к матери. Как расходится — ужас! И послать может куда-нибудь подальше. Чтоб не дожить мне до захода солнца! ("Руки за-копчнены…) И друзья у него такие, я тебе скажу. ("Голос с хрипотцей, прокуренный…") Вот тут же, через дорогу, жил напарник по работе и подельник его. Этот хороший, а тот еще лучше. Правду говорят: вылупила и форму закинула. Чтоб другой такой не рождал-ся. Этот только на словах, а тот, как что, — сразу кулаки в ход пускал. Жену бил, матери доставалось под горячую руку — никому в доме покоя не было. Без предела совсем че-ловек. Они и слыгались вдвоем — водой не разольешь. А чем эта дружба кончилась? Устроили на танцплощадке драку. Разогнали всю танцплощадку, стервецы! Оба были выпившие, конечно! Спрашивается, чего туда было идти пьяными? Выпили себе — ну и сидите дома. Какого еще рожна надо? И дали — обоим по пятерке. Суд был показатель-ным. А в лагере тот заработал еще десяточку. И тоже за драку. Убил кого-то, что ли. Си-дит до сих пор. Этот вернулся после второго посада — думала, человеком станет. Так нет, куда там: этаким фертом ходил по городу. Я, дура, опять устроила его в гараж. Бега-ла, унижалась — еле воткнула. Сначала ничего — работает. Женился скоро — тоже как будто бы ничего. Вадик родился… Лет пять так держался. И зарабатывал неплохо, и ка-лым был. Потом — на тебе, как вожжа ему под хвост попала: закрыл Петрушкин, наряд-чик ихний, путевки ему неправильно. Так он что? Подследил того во дворе гаража и да-вай за ним гоняться на машине. Отдавил человеку ногу. Ну не дурак, а? Результат: вы-гнали. За дурость. За бесшабашность свою. — В этот момент что-то на плите вскипело. Сняла крышку с кастрюли — обожглась, лизнула пальцы: — А-а! — Вернулась к столу месить тесто. — А матери опять позор от людей. Натерпелась я от него, Тима, вдосталь. Теперь он с другим корешем слыгался, с Раздайбедой. Хохол. Такой спокойный с виду вроде, прям, мажь ты его на хлеб, как масло. Но пьет, боров! И этого с пантылыку сбива-ет. Он тут, у нас, шоферовал, потом завербовался в Ачинск. Зовет нынче Олега к себе. Ну, скатертью им дорога, пусть едут. Дня через два-три вернется Татьяна — пусть улету-чиваются. Пусть попробуют самостоятельной вольной жизни. А то они мной недоволь-ны. Мама им наготовь, постирай, убери за ними — мама плохая. А сами — ни за холод-ную воду. Что-нибудь починить во дворе — не допросишься. Я им говорила: не хотите жить вместе? Плохая я для вас? — Убирайтесь! Изыдите от меня. Без вас проживу. Жила и проживу. И не клятая была, и не мятая. Так она ж его все время подшкиливает: чего ты пойдешь на квартиру, у тебя свой дом. Люди на тебя будут пальцем показывать… Но я-то им не враг. Я-то хочу им добра. Они молодые, у них еще все впереди. Что надо, я все им отдам. Пусть только мне дадут дожить спокойно и оставят за мной Вадика. Все равно ведь они ребенку не в состоянии дать нормального воспитания. Их самих еще надо вос-питывать. А мне, на старость, будет чем заниматься. Ой, Тима, если тебе рассказать обо всем, что тут происходит, повеситься можно. Хотя бы ты на него как-то подействовал.