Ну, как это делалось зимой в том же сорок первом? Обыкновенно, мы подрывали ночью. Идем на задание отделением. Берем в деревне сани, хозяина с собой берем, но правим мы. Приезжаем в лес, к железной дороге. У нас шнур с собой метров пятьдесят, брикет тола с запалом, все прочее. Нас семь человек. Один остается с хозяином, около лошадей. Два человека идут на закладку мины. Два на стреме, в случае немцы будут идти. И двое на шнуре. Идет состав. Двое берут шнур и бегут в сторону леса. Чтобы выдернуть чеку при приближении паровоза. Взрыв! Мы на сани и хода!

Очень примитивной системой, надо сказать, мы пользовались попервах. Потом мы это дело усовершенствовали. Был у нас майор в отряде. Фамилию его я сейчас уже не помню. То ли грузин, то ли осетин по национальности, не знаю. Но точно помню, что он был с Кавказа. В общем, придумал он устройство, которое работало автоматически, без шнура. Машинка его действовала на электрической батарейке. Контакт выставляли на толщину спички. Мину устанавливали под рельсами и засыпали, чтобы не было видно. Еще раз проверяли контакт и только тогда соединяли концы. Тонкая работа. Под тяжестью паровоза образуется замыкание цепи, получается взрыв. Немцы догадывались об устройстве нашего изобретения. Стали пускать впереди паровоза три-четыре вагона с песком. Ни хрена: вагоны проходят — на паровозе происходит взрыв. Так что, мы эту дорогу, Ковель-Сарны, останавливали не раз. Потом они уже стали пускать впереди поезда солдат, где лесная местность, а за ними шел поезд. Мы начали утыкивать железнодорожное полотно противопехотными трехрожковыми минами. На всякую ихнию хитрость мы отвечали своей хитростью. Притом, я тебе скажу, Тима, люди наши оказывались на голову придумковатей немцев.

— Но как же вы жили зимой? Все-таки лес, и каждый день что-то надо есть.

— Как? Так и жили. Что такое землянка, знаешь? Посередине столб, сволок на нем лежит добротный. Сверху — три наката кругляка, укрытого толстым слоем земли и дерна. Нары послатые… С одной стороны нары, с другой — железная бочка с трубой. Чтобы трошки можно было протопить. Посередине — стол. Но там всегда было тепло, потому что всегда были люди. Если ты не в селе, в лесу зимой ты никуда не денешься, кроме землянки. А подступиться к отряду не так просто. Мы находились от села где-то километрах в двенадцати. Это была местность болотистая и труднопроходимая, с одной только дорогой. Между отрядом и селом была застава, другая — в самом селе. Село имело полосу в пять километров, за которую воспрещено выходить кому бы то ни было. Даже полицейским, если, конечно, те не работали на нас… Ну, а еду мы попервах собирали у крестьян, помогал староста: картошку, крупы, хлеб, сало… Потом мы организовали кухню у себя на базе. И погреба порыли, и соления даже запасали. Партизаны — народ хозяйственный. По крайней мере, голодных не было.

Да-а. Так я провоевал до мая 44-го. За эти два с лишним года мной было пущено под откос восемь эшелонов. Это когда мину ставишь лично ты, взорванный эшелон считается за тобой. И плюс еще девять совместно с отделением. Ты обрати внимание на эту цифру: восемь!

— Это много или мало? — спросил простодушно Нетудыхин.

— Дело не в этом. Дело в том, что за каждый эшелон потом была расплата… Занимались мы, конечно, не только железной дорогой. Подрывали склады, мосты, уничтожали немцев на грунтовых дорогах — в общем, делали все, что могло немцам навредить. Район наших действий охватывал треугольник Камень-Каширский — Ковель — Маневичи. Под Сарными там уже другой отряд орудовал.

Пришли, наконец, наши. Я попытался примкнуть к Армии — не получилось. 25-го мая наша 1-я партизанская бригада — за войну мы разрослись до бригады — под началом подполковника Антона Петровича Брильского была расформирована. А я — отнаряжен в распоряжение отдела кадров УНКВД Волынской области. Отлавливать бандеровцев.

Тут тебе надо кое-что объяснить, потому что в этом деле много темного и путанного. Как я узнал уже потом, в июне 41-го, когда немцы напали на Союз, Степан Бандера провозгласил создание самостийной Украины. Немцы его за это вместе с дружками упекли в концлагерь. Бандеровцы сражались за Украину, хотя для Гитлера они ведь тоже были партизаны. Но в начале войны они пошли служить к немцам — в полицию. И наделали себе беды еще больше: с помощью Зла Добра не делают, как мне говорил на Севере один умный человек. Потом они стали против немцев воевать. Временами случалось, что они помогали и нам. В Мациеве они дважды расколошматили до основания немецкий гарнизон. Громили фрицев в Головинском районе. Но мы никогда не были союзниками в этой борьбе. Наоборот, после прихода наших войск был получен приказ об уничтожении бандеровцев. Началось их отлавливание. И вот я, ни хрена не разбираясь тогда в сути дела, попал в эту катавасию.

Из Луцка меня направили в Ковель — места знакомые и не раз исхоженные в партизанских рейдах. Сейчас вспоминаю и думаю: как я подписался на эту службу? А ведь подписался, куда денешься. Было, да. Бегал с автоматом по волынским лесам и выстреливал бандеровцев так, как немцы выстреливали нас в начале войны. Там же, в Ковеле, встретил свою Анютку. Женился, получил квартиру. И, наверное, еще дальше бы продолжал шастать, если бы не случилось непредвиденное.

Дежурил я на посту во дворе нашего Ковельского отдела. Дело шло к ночи. Привезли из лесу убитых бандеровцев. Обычно, их сгружали во дворе, под стеной здания. Укрывали брезентом. На следующий день тщательно шмонали, фотографировали и увозили на захоронение. Куда именно, я не знаю. У нас была специальная группа, которая этим занималась.

Ночью трупы находились под присмотром часового. Никакого журнала регистрации их или акта приема заведено в этом деле не было. Так: привозят, сбрасывают, как бревна, и точка. Иногда привозят двух-трех. Иногда — целую группу. В основном мужики. Баб я что-то не помню, чтоб попадали.

В то мое злополучное дежурство их нащелкали больше десятка. Выкинули во дворе уже потемну, укрыли от глаз людских, и машина укатила в гараж.

Ночью, часа в два, вижу, под брезентом, с краю, какой-то зашевелился. Неужели жив? Я подошел, приподнял брезент — дядька Богдан смотрел на меня безумными глазами из-под зеленой дерюги. Я остолбенел. Ты представляешь? Правда, за это время, что я его не видел, он сильно постарел. Но это был все же он, мой бывший хозяин.

Что мне делать? Поднимать шум? Вызывать врача? Или пристрелить самому? Но этому человеку я был обязан жизнью и тем, что сейчас вот тут, дубина, живой и невредимый, стоял на посту.

Грудь у него оказалась залита кровью.

Да, задачку мне подкинул Господь.

Дядька Богдан пытался приподняться и сесть. Я помог ему. Мы оба долго молчали. Потом он осмотрелся и тихо сказал как-то по-домашнему: "Видпусты мэнэ, Васыль! У мэнэ тут, за школою, сэстра живэ. Я якось туды дорачкую".

Что я должен был ему ответить? Рачкуйтэ? Отдел находился почти в центре города. Недалеко почта, кинотеатр, по ту сторону забора — школьный двор. Я не был уверен, что он вообще поднимется и сможет как-то передвигаться. Да и сумеет ли он перелезть через забор? Забор, увитый плющом, хоть и был невысокий, — мы размещались в бывшем доме какого-то богатея, — но для раненого — это преграда. А что будет со мной завтра, если досчитаются, что одного бандеровца не хватает? Меня самого поставят к стенке.

Вот в какой переплет я попал, Тима. Долг велит, а совесть мучит. Жалко дядьку. И знаю точно, что он и партизанам помогал.

Прошелся я вдоль забора — тихо, ни единой души поблизости. Только собаки где-то на окраине лают. Спит Ковель. Но двор освещен, весь просматривается, как на ладони. В некоторых кабинетах свет еще горит. Молотилка наша работала практически круглосуточно. Не дай Бог, если кто-то заметит нас — обоим капут. Короче, чувствовал я себя не лучше того карася, что живым жарится на сковородке.

И все-таки я решился. Подошел к дядьке Богдану и сказал, чтобы он потихоньку переползал к забору. Мне надо было выяснить, сможет ли он вообще передвигаться. Смотрю, пополз на четвереньках, и довольно шустро. Такой прыти я от него не ожидал. На что только не способен человек ради жизни.