– Что?! – дядюшка мой явил вид совершеннейшей ярости, лучше любого актера на сцене. – Чемоданова?!. Ты меня со свету сжить решился?

– Яже с ним как-то управляюсь.

– Так я отдам тебе своего Гаврилу…

– Лучше я повешусь!

Они стали бурно обсуждать перестановки в командах своих лодок, необходимые, чтобы мое появление выглядело более или менее естественным, и запутались. Я же чувствовал, что смерть моя близка – отродясь я так долго не голодал. Но завтрак мой был отложен до той поры, как удастся перерядить меня матросом.

Наконец все образовалось, и я в куртке и панталонах из полосатого, синего с белым, тика предстал перед дядюшкой Артамоном и племянником Сурковым. Оба хохотали до упаду, так что я даже сам развеселился и поверил в благополучный исход этого предприятия.

– Ну, брат, матрос из тебя никудышний, достаточно взглянуть на эти белые ручки, отродясь не державшие ничего тяжелее перочинного ножичка, – сказал Артамон. – Ну да ладно. Я даже готов тебе позавидовать – в такую жару твой мундир куда удобнее моего.

И точно, в середине июля суконный мундир – вещь обременительная, это я по себе знал.

Затем состоялось внедрение мое в команду. Артамон привел меня к матросам с канонирами, собравшимся вокруг котла с кашей, и держал перед ними такую речь:

– Голубчики мои, вот этого орла, прозванием – Печкин, я выменял на нашего Гаврилу Медного Лба, да еще с придачей…

Громкий и дружный смех был ему ответом.

– Прошу любить и жаловать, – продолжал Артамон. – А коли кому сей размен не по душе, то я и его на что-либо полезное выменяю, отправлю, ну, хоть к тому же Пустохину…

Тут смех прекратился, и я понял, что неведомый мне Пустохин у матросов особой любовью не пользуется.

– Я сказал, а вы поняли, – завершил Артамон. – Садись, Печкин, ешь. Дайте ему кто-нибудь пустую миску и ложку.

Сурков, бывший при этом представлении, дружески пихнул меня локтем в бок и скрылся. Как оказалось, он послал одного из своих подчиненных на провиантское судно, и там в зачет каких-то давних договоренностей выдали для меня необходимое – и ложку, и одеяло, и сундучок для имущества.

Так я из мичманов (таково было мое скромное звание) стал матросом шхерного флота.

В порту творилась сущая неразбериха, канонерские лодки и малые парусные суда все шли и шли. Караван, как выразился племянник мой Сурков, растянулся на всю Балтику, и когда гемам «Торнео» швартовался у причалов Рижского порта, последний йол еще только отходил от Роченсальма.

– Гемамы мы позаимствовали у шведов, – объяснил Сурков. – В шведскую войну они хорошо себя показали в шхерах, как и канонерские лодки, а чем твоя Двина с ее островами и рукавами меж них отличается от шхер? Та же узость протоки и та же короткая волна. Но «Торнео» хоть строили из хорошего леса и спустили на воду четыре года назад, а наши корыта?

– Это не лодки, – подтвердил Артамон. – Это черт знает что, а не лодки. Вообрази, в начале марта – этого марта, а не прошлогоднего! – пишет наш посол из Стокгольма, что будто бы эскадра французских канонерских лодок может, перейдя в Балтийское море, очень хорошо прикрыть левый фланг Бонапартовой армии, когда начнется война. Государь, при всей своей нелюбви к флоту, всполошился и велел построить за два месяца шесть десятков канонерских лодок, чтобы было что противопоставить Бонапарту. И как ты полагаешь, из чего принялись их строить, коли лес загодя не запасли и не выдержали?

– Из сырого леса, – отвечал я. – Это даже толмачу понятно, не токмо что моряку.

– Чуть не вся Моллерова флотилия такова! Тут нам, брат, за шведами не угнаться. У них судно из сухого леса двадцать лет прослужит, а эти корыта – хорошо, коли шесть. И то уж диво, что они, груженные до того, что вода до уключин доходила, совершили такой переход, и ни одно не развалилось. Зато что ни день – то из столицы новый указ о поддержании воинского духа!

– Хорошо хоть деньги на флот давать стали, – и Сурков вздохнул. – Обстоятельства вынудили. Не любит наш государь флота…

Мы некоторое время помолчали.

Я знал, о чем думал Артамон – он сожалел, что родился слишком поздно. Говорить дурно о государе он не мог – но по-своему протестовал против такого отношения к флоту, мечтая о тех временах, когда флот творил чудеса при матушке Екатерине. Эти мечты в детстве нашем сливались воедино с мечтами о Роченсальме. Нам чудилась дивная морская крепость, где стоят у длинных причалов боевые фрегаты, корветы и линейные корабли; крепость, к строительству коей руку приложил Суворов; крепость, где служба прекрасна, командиры предусмотрительны и отважны, матросы ловки, словно белки, и сильны, словно медведи; крепость, стоящая, как в сказке, сразу на всех рубежах Отечества – где в ней нужда, там она и является…

Что я в воображении своем держал именно такой образ Роченсальма – неудивительно, ибо я его никогда не видал и мог сочинять сколь угодно прекрасным, по своему разумению. Но и оба моих родственника были об этой морской крепости примерно того же мнения, хотя служили там несколько лет. Для меня она являлась чем-то вроде воздушного замка, для них – местом, где их приютили и дали им возможность снова служить Отечеству. А это много значит.

Более того, я чувствовал, что у них уже образовались тесные отношения с теми из офицеров, кто дальше Балтики не плавал, а начал службу в шхерном флоте и там же полагал ее завершить, вплоть до отставки. Братство, которое возникает между флотскими, было мне известно, я только немало месяцев прожил вне любых подобных отношений – не считать же родственником Николая Ивановича Шешукова! И мной владела легкая зависть: они-то, Артамон с Сурком, все это время провели среди своих…

Честно сказать, мы двигались к Большой Песочной, но не так, как следовало бы, идя прямо от порта: сперва берегом вдоль укреплений Цитадели, потом по мостику через ров и мимо гауптвахты – на Замковую площадь, вдоль стены Рижского замка – к началу улицы. Я до полусмерти боялся встретить кого-либо из знакомцев или, не дай Господь, полицейских, знающих меня в лицо.

Мы пошли на двух йолах разведать, каковы острова и протоки меж ними выше Риги по течению. Это было необходимо не потому, что командиры рижских канонерских лодок соврали бы роченсальмцам, а просто есть вещи, которые необходимо видеть своими глазами. Даже если морскому офицеру выданы точные карты, все равно следует сверить их с действительным расположением островов и уточнить расстояния. Тем более что Двина по этой части отличалась непостоянством – то намывала островки, то, напротив, размывала их вовсе, то просто меняла их очертания.

С собой мы взяли двоих опытных плотогонов и с их слов, продвигаясь по реке, записали много любопытного.

Расстояние было невелико – всего-то около шести морских миль против течения. Но предстояло обогнуть с полдюжины островов. Из проток между ними при западном и югозападном ветре следовало ожидать шквалов. Конечно, можно ориентироваться по дыму от рыбацких коптилен на Газенхольме, но это будет только верховой ветер. Остальное можно определить, только предварительно пройдя маршрут и сделав соответствующие пометки на карте.

Я до сих пор не плавал вверх по реке и с любопытством глядел на острова. Нетрудно было предположить, что они окажутся столь же плоскими, как и равнина, по коей протекает Двина. Невольно пришли на ум острова Эгейского моря, их имена, пробуждающие в памяти воспоминания о великом слепце Гомере: Имброс, Лемнос, Самофраки, Тазос, Керкира…

Это было прекрасное время, хотя я запретил себе вспоминать о нем, но красота и спокойствие тех дней жили в памяти наподобие мечты об утраченном рае. Фрегаты наши шли по лазоревому морю под всеми парусами. Стоя на носу «Твердого» у фальшборта и придерживая двууголку, я наблюдал, как острова неторопливо проплывали мимо – один широкий, с изрезанными берегами, наводящими на мысль о финских шхерах, разве что вода была невозможного для шхер яркоголубого цвета, другой узкий и длинный, а большинство резко вырастало из воды и возносило ввысь каменистые свои утесы. Острова на Двине зеленые, они покрыты деревьями, лугами и пашнями, греческие же острова издали гляделись желтыми, словно бы бесплодными, но солнечным утром казались золотыми. И зелень их была иной, я сразу узнавал ее, серебристую зелень оливковых рощ. Все было иным… но какие-то ощущения все же возвращались…