– Нельзя забирать тело с лестницы, квартальный надзиратель должен видеть, как произошло убийство! – сразу возразил кто-то из толпы.

– Мы все видели, как лежала Анхен, мы ему расскажем! – пообещал герр Штейнфельд. – Я не могу допустить, чтобы моя родственница лежала мертвой на лестнице в таком непристойном виде!

– Квартального надзирателя надобно вызвать спозаранку, и мы все пойдем в свидетели! – так наставляли соседи герра Шмидта и герра Штейнфельда. – Надо дать ему денег, чтобы он поскорее покончил с этим делом и позволил похоронить Анхен. Бедный герр Штейнфельд, бедная Эмилия, бедная Доротея, еще не успев опомниться от смерти Катринхен, должны вы хоронить еще одно невинное создание! Квартальный надзиратель недолго будет искать убийцу!

Спорить с этими людьми было бесполезно. Я смирился и позволил препроводить себя в подвал, искренне надеясь, что квартальный надзиратель разберется, что к чему.

В подвале у меня был сосед – имени не припомню, слуга герра Шмидта. Жил он там на законном основании: будучи беглым латышским крепостным и сумевши добраться до Риги и поступить в услужение, он права на иное жилье не имел. Да и это его положение можно было счесть счастьем, уже его дети, если бы он их завел, могли стать рижскими обывателями, а жестокий помещик, им покинутый, вовеки не добился бы его возвращения. Постелью ему служили две охапки соломы, заправленные в холщовый мешок, укрывался он преогромным облезлым тулупом.

Добрый герр Шмидт, пусть и был сердит, дал мне два одеяла и даже знаменитый рижский бутерброд с коровьим маслом и нарезанной кружками копченой колбаской. Стул приставили к той самой знаменитой стене, что осталась от допотопных рижских укреплений.

Сосед мой, весьма недовольный, постарался поскорее лечь спать. Вставать ему приходилось очень рано. Он не имел никакого желания со мной беседовать, как равным образом и я. Тем более что на его наречии я знал хорошо если сотню слов, а он по-немецки – и того меньше.

Мне уже доводилось спать сидя, так что я, хотя и полагал бодрствовать до утра, оплакивая бедную Анхен, все же заснул.

Последняя моя мысль была о Натали.

Дай Бог здоровья соседу моему – проснувшись спозаранку, он зажег какую-то лучину и увидел, что я опасно накренился на своем стуле. Пока он пытался выровнять меня, я проснулся.

Данный мне герром Шмидтом бутерброд я есть не стал, а положил в маленькую нишу, обнаруженную в стене. Из чувства благодарности я предложил слуге разделить со мной трапезу, но он с испугом отказался. Бутерброд являлся лакомством господским, а слуг кормили куда как проще, кашей и горохом, а из рыбы – салакой, селедками и дешевой лососиной, которой на рынках было предостаточно.

Слуга выбрался из погреба, а вскоре вывели и меня.

Когда меня, отсыревшего и зевающего, привели на допрос, квартальный надзиратель герр Блюмштейн сидел в гостиной герра Шмидта со сладким кренеделем в руке, а фрау Шмидт наливала ему горячий и крепкий кофей.

Уже по одному тому, что меня кофеем не угостили, стало понятно, что подозревают ни на шутку.

Квартальный надзиратель был упитанный и несколько угрюмый немец лет сорока с небольшим, с тяжелым и малоподвижным лицом. Судя по взглядам и суете фрау Шмидт, ей он представлялся писаным красавцем. Облик и поведение герра Блюмштейна совершенно соответствовали не только городу, но даже части и кварталу, в котором он служил.

Рига, а точнее – Рижская крепость, которую я попросту называю Ригой, вытянулась вдоль Двины, а на части и кварталы делилась поперек. Границей между первой и второй частью служила Известковая улица. Каждая из частей делилась, как полагается, на два квартала. Сам я жил в первом квартале второй части.

Как во всяком городе, у нас тут водилась своя аристократия, для которой имели значение и улицы, на которых положено ей проживать, и даже, сдается мне, стороны этих улиц. Оба квартала первой части, расположенной к северу от Известковой улицы, как раз считались аристократическими, там проживали дворяне и высокопоставленные чиновники (ведь в первую часть входил Рижский замок, там же на Яковлевской улице располагалось Дворянское собрание), а также самые богатые купцы. Оттого публика на улицах была почище, и даже полицейские гляделись статными молодцами.

А вторая часть, к югу от Известковой улицы, имела ранг пониже, особливо второй ее квартал, где стояли каменные амбары, вместо Рижского замка у нас тут были главным образом склады и богадельни, и квартальный надзиратель герр Блюмштейн просто не мог выглядеть таким же франтом, как в первой части.

Блистать манерами в его обязанности также не входило.

Меня прямо спросили, заколол ли я длинным ножом фрау Анну Либман, и я отвечал, что не убивал ее, да и длинного ножа у меня нет, что всякий может подтвердить. Затем квартальный надзиратель спросил меня, как я провел вчерашний вечер. Я отвечал, что, придя со службы, отправился на прогулку и вернулся поздно вечером, когда стемнело. Далее его интересовало, как я обнаружил мертвое тело. Я и это ему рассказал со всеми подробностями, которые счел значительными.

Задавая эти вопросы, герр Блюмштейн держал кофейную чашку в руках, и по одному тому, как его толстые волосатые пальцы поставили ее на белоснежную скатерть, я понял, что сейчас начнется нечто весьма неприятное.

– Есть ли люди, которые подтвердят, что герр Морозов прогуливался по городу? – спросил квартальный надзиратель.

– Я никого из знакомых не встретил, но меня многие соседи знают и, если видели, то подтвердят, – отвечал я.

– Как можно гулять, не раскланиваясь со знакомцами своими?

– Я размышлял.

– Это плохо, герр Морозов. Почтенная фрау Шмидт убеждена, что вы, вернувшись со службы, из дому более не выходили.

Бюргерша, стоявшая возле стола, дважды кивнула с большим достоинством. Ее губы, обычно изображавшие широкую улыбку, были скорбно поджаты, а в руке имелся наготове платочек на случай, если речь опять зайдет о бедной Анхен и правила хорошего рижского тона потребуют промокнуть уголки глаз. На самом деле она соседку не любила – как может не любить завистливая от природы пожилая дама, еле сбывшая замуж двух некрасивых дочек, молодую и хорошенькую женщину, да еще и уличенную в тайной связи с постояльцем.

Эта новость сильно меня озадачила. Подумав несколько, я вспомнил, как было дело.

– Я после службы пришел и поднялся наверх за книгами. Фрау Шмидт видела, как я поднимался, и мы друг друга приветствовали. Она стояла у дверей с соседкой, фрау Адлер.

– Это верно, – вставила моя квартирная хозяйка. – Фрау Адлер также видела молодого человека. И она подтвердит, что он явился в седьмом часу вечера.

– Взяв книги, я спустился вниз, но никого у двери уже не застал, – продолжал я. – Дверь была открыта, и я вышел.

– Очень плохо, герр Морозов, – честно сказал квартальный надзиратель. – Очень, очень плохо. Никто не видел, как вы изволили выйти из дома. Стало быть, вы остались в своей комнате, куда к вам пришла фрау Либман.

Логика герра Блюмштейна меня потрясла. Я даже не нашелся, что ответить.

– И вы громко ссорились с фрау Либман. Фрау Шмидт слышала ваши голоса.

– Да, фрау Либман и я громко разговаривали, но это не было ссорой, – возразил я, уже зная, что соседи могли наплести полицейскому чиновнику. – У нас были особого рода отношения… и фрау Либман показалось, что я обратил внимание на другую женщину… Но она ошиблась. И я, не желая продолжать этот разговор, взял книги и ушел.

– Но вас никто не видел уходящим.

– Я в том не виноват. Послушайте, герр Блюмштейн, вам бы лучше расспросить женщин в доме герра Штейнфельда! Они непременно видели фрау Анну вечером, после моего ухода!

– Это хорошая мысль. Что вам было известно о сватовстве Карла Шнитке к фрау Либман?

– Решительно ничего.

– То есть вы не были возмущены тем, что фрау Либман хочет выйти за муж за герра Шнитке?