Однако в условиях, по выражению Вольдемара, «разреженного уличного движения» они добираются до цели в рекордно быстрый срок.

— Я смотрю, Вольдемар, — укоризненно качает головой Монастырский, — для тебя не только движение разреженное, но, сдается мне, и правила дорожного движения тоже.

— Так Олимпиада, товарищ председатель, раз в четыре года бывает! Когда еще с таким пропуском поездишь? Гаишники, они понимают…

— Посмотрим, как тебя поймут лос-анджелесские гаишники…

— А возьмете с собой? — оживляется Вольдемар.

— Другой председатель возьмет. Их еще прожить надо, эти четыре года, — вздыхает Монастырский и направляется к стеклянным дверям проходной.

Милиционеры внимательно сличили его лицо с фото на аккредитационном удостоверении, висевшем у Монастырского на шее, пропустили через контрольную арку, вернули ключи и мелочь, которые он высыпал, проходя под аркой, чтобы не загорелась красная лампочка,

Миновав каменный двор с бассейном, он вошел в главное здание, в дверях которого ждали Трентон и Боб. Трентон весь сиял — сияли черные глаза, сияли великолепные вставные зубы, сияли прилизанные, густо смазанные бриолином волосы. Казалось, от него исходит свет. Боб, на могучих плечах и груди которого едва не лопалась рубашка, воскликнул своим не по комплекции

тонким голосом:

— Приветик, товарищ Монастырский!

Недавно выученное новое приветствие наполняло его гордостью.

— Привет, привет, — не мог удержаться от улыбки Монастырский.

Пройдя мимо стойки информации и красных журналистских боксов, поднялись на лифте и оказались в ресторане «Люкс».

Трентон зарезервировал лучший столик, напротив огромного телевизионного экрана, на котором, не прерывая обеда, журналисты могли наблюдать эпизоды олимпийских сражений.

Вежливый Боб сел спиной к экрану, Монастырский и Трентон — лицом.

Святослав Ильич чувствовал себя неловко — он не привык быть гостем иностранца на своей земле. Зато Трентон вел себя так, словно находился в своем фешенебельном гольф-клубе в Сан-Диего. Он долго и придирчиво изучал меню, распрашивал терпеливого официанта, хорошо ли прожарено мясо, свежая ли рыба и чем заправляют салат. Окончательно заморочив официанту голову, он неожиданно заказал блины с икрой.

— И водки, пожалуйста. Много водки. В каждой стране надо есть национальную кухню, типичную, — наставительно заметил он.

— Значит, у нас это блины и водка? — иронически улыбаясь, спросил Монастырский.

— А разве нет? — поразился Трентон.

Но тут вмешался Боб. Он, видимо, основательно готовился к поездке в Россию, изучив, в частности, и гастрономические вопросы.

— Скажите, мистер Монастырский, — спросил он, — у вас в роду не было знаменитых гурманов?

— Вроде бы нет, — ответил Святослав Ильич, припоминая свое не очень-то легкое детство.

— Но ведь именно по имени едоков, а не поваров названы, например, «беф Строганова» и шницель «по-монастырски»! Я думал, он имеет к вам отношение.

Святослав Ильич весело расхохотался, ему вторил стеклянный смех Трентона и застенчивый смешок Боба. Скованность первых минут прошла.

— Ну как там мой Рудин?

— О, мистер Олег великолепен! — заверил Трентон. — Он готовит такую команду, что будем бить вас по всем швам (последнее выражение, разумеется, подобрал при переводе Боб).

— Буду рад, — заметил Монастырский.

— Чему же радоваться? — удивился Трентон. — Что ваши самбисты плохие?

— Зато тренеры хорошие, — улыбнулся Монастырский.

За десертом Трентон заговорил о главном.

— Как вы думаете, мистер Монастырский, будет ли когда-нибудь создана Международная федерация борьбы самбо?

— Вполне возможно.

— Например, если самбо с помощью ФИЛА войдет в олимпийскую программу тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, то, наверное, есть смысл выделиться в самостоятельную федерацию. Как вы считаете?

— До этого еще надо дожить, — уклончиво ответил Монастырский.

— Дело в том, — нажимал Трентон, — что в случае успеха борьбы самбо в США мы будем заинтересованы включить ее в лос-анджелесскую программу…

— Да? — не удержался Монастырский. — Я думал, вы заинтересованы вообще исключить олимпийские игры из спортивной жизни. Ваш бойкот…

— Не говорите мне о бойкоте! — замахал руками Трентон. — При чем тут спортсмены? И вообще спорт? Вы русские никак не хотите понять, что бойкот — это элемент нашей предвыборной кампании. Не более того.

— Послушайте, — нахмурился Монастырский, — вам не кажется, что в связи с вашей предвыборной кампанией вы начнете отменять олимпиады, менять чужие правительства, нарушать элементарные коммерческие соглашения…

— Мистер Монастырский, дорогой, это уже политика! Вы вносите политику в спорт!

— Ах, я же и вношу! Так закажите мне, пожалуйста, «кока-колу». Страсть как люблю. Не можете? Нет в меню? А почему? Вот то-то и оно.

— Мы отвлеклись, — заметил Трентон. — У каждой страны свои взгляды на вещи. У нас очень не любят, когда что-нибудь идет не так, как нам хочется.

— Не любят? Как странно, — удивился Монастырский.

— Но вернемся к нашей теме, — примирительно сказал Трентон. Он не хотел затевать спор, в котором его ждало заведомое поражение. — Как вы считаете, если нам, американцам, удастся включить борьбу самбо в программу Лос-Анджелесских игр, ведь это будет большой вклад в дело развития этого вида спорта и создания самостоятельной федерации?

— Наверное, — вяло согласился Монастырский. Ему надоел этот разговор. К тому же телевидение передавало волейбольную встречу нашей команды, в которой играли два эстафетовца.

— Не правда ли? — обрадовался Трентон. — Думаю, что в этих условиях справедливо, чтобы будущую федерацию возглавил советский. В конце концов, это борьба родилась у вас, вы ее создали и пока сильнейшие в ней. Ну, а пост первого вице-президента, наверное, следовало бы занять американцу.

— Вполне вероятно, — откликнулся слушавший вполуха Монастырский.

— Вот и прекрасно. — Трентон был доволен. — Вы бы, например, стали президентом, ну а я, если не будет возражений, первым вице. А? Мы бы с вами великолепно сработались…

И он некоторое время рассуждал на эту тему. Но тут уж Монастырский все пропустил мимо ушей, захваченный драматическими событиями на экране. Наконец советские волейболисты выиграли, он вздохнул с облегчением и, чувствуя вину за свою невнимательность, повернулся к Трентону.

— Безусловно. Вы очень интересно рассуждаете, — сказал он на всякий случай.

Трентон был на седьмом небе. Иметь такую поддержку в будущей федерации — это девяносто процентов успеха. Он хитро подмигнул Бобу. Но тот не разделял его энтузиазма. Он отлично видел, что красноречие свое шеф тратит впустую. Однако он был слишком умен, чтобы сказать ему об этом.

Перешли к другим темам. Трентон искренне хвалил организацию Московских игр, праздник открытия, даже рассказал пару самокритичных анекдотов.

— Знаете, когда у одного итальянского или канадского журналиста — уж не помню — спросили, какое у него осталось впечатление от зимних Игр в Лейк-Плэсиде, он ответил: «Это было второе самое ужасное переживание в моей жизни!» «А первое?» — задали ему вопрос: «Первое — вторая мировая война!» — ответил он.

И Трентон рассыпал хрусталики своего необычного смеха.

— Заметьте, — продолжал он горячо — давало себя знать «много, много водки», випитой им за обедом, — я полностью поддерживаю ваши меры безопасности. Лучше немного неудобств, чем много несчастий. Это говорю вам я, гражданин страны, где самый высокий процент Преступлений на квадратный метр. Он снова рассмеялся.

Наконец поднялись, долго прощались у входа и расстались довольные. Монастырский тем, что обед закончился и можно заниматься делами, а не переливать из пустого в порожнее; Трентон тем, что, как он теперь был уверен, ему обещано место первого вице-президента Международной федерации самбо, пока еще не существующей, но которая будет, черт возьми, существовать! Уж об этом он, Марк Трентон, позаботится!