Надька Новгородская недолюбливала папиросниц, и, когда они уединялись и беседовали о своих фабричных делах, она громко через всю комнату кричала:

— Ну, сошлись опять!.. «Бабочки»! «Зефирчики»!.. Идите, черти, к нам!..

Папиросницы добродушно выслушивали Надежду и иногда примыкали к её шумному кружку.

— Что вы там сизые голубки воркуете!?.

— А ты что как ворона каркаешь!? — сдвинув брови, возражала ей Михайлина. — Привыкла ты орать во всё своё большое горло, и ничего в этом хорошего нет!

— А что хорошего в шипении?.. Заберётесь в угол да и шипите…

Иногда беседа, начавшаяся добродушными насмешками, кончалась спором, и спорщицы расходились почти врагами. Все ссоры между больными одиннадцатой палаты носили такой характер, что им нельзя было придавать какое-либо серьёзное значение: так и казалось, что спорят эти люди только потому, что им скучно, что порою им не о чем говорить, так как уже всё давно переговорено.

За самую скромную из всех больных слыла Серафима Гундобина, что немногим из обитательниц одиннадцатой палаты нравилось. Бойкая Надька Новгородская чаще других посмеивалась над нею и как-то раз со злобной усмешкой сказала:

— И когда ты, Сирочка, перестанешь быть красной девицей? Сидишь — глазами моргаешь, говоришь — глаза опускаешь… Верно, строга у вас в заведении-то Прасковья Ивановна?..

— Ехидная, страшная! — ответила за Гундобину Маня. — Если бы не содержание да не гости, давно бы мы с Серафимой в другое место перешли…

— То-то вы носы-то и задираете! — с усмешкой заметила из своего тёмного угла «Худышка», но на её замечание никто не обратил внимание.

— У нас строго, но хорошо, — продолжала прежним тоном Маня, — туалеты хорошие, обед вкусный — рябчиками по праздникам кормят и пирожное дают… Опять же, какая музыка по вечерам играет! Какие танцы у нас танцуют: Pas de quatre, Chaconne, Венгерку!.. А какие кавалеры у нас бывают — знатные, богатые, ловкие… Иной раз приедут офицеры — гвардейцы или пажи — chic!..

Надька Новгородская вскочила с койки, щёлкнула пальцами правой руки и пропела:

К ней присоединилась Аннушка, и они вдвоём не очень стройно закончили:

Все присутствующие в одиннадцатой палате громко захохотали, и их заразительный хохот слышался минут пять…

— Да-а… В хорошем заведении хорошо жить, — вздохнув проговорила Аннушка, покуда хохот прекратился. — А вот у нас, — после паузы продолжала она, — всё больше так голь несчастная в гостях бывает: приказчики, солдаты, чернорабочие…

— Ого!.. У нас без крахмальной сорочки швейцар никого не пустит! Да и то ещё смотрит и чуть что — пальтишко плохонькое или шляпчонка помятая — так и совсем: «От ворот — поворот!» — с гордостью вставила Маня.

— А всё-таки на воле лучше: сама себе хозяйка, — проговорила до сих пор молчавшая Маша Маленькая. — Вот мы с Надей когда на Ямской жили, три комнаты с кухней и прихожей занимали… На полу ковры, на стене в спальнях ковры, кровати с пружинами, на подъезде швейцар… Вот это так хорошо!.. Бывало, заплатишь хозяйке вовремя за квартиру и живи себе как знаешь, что хочешь ешь, во что нравится — одевайся!..

— Да, на Ямской мы пожили! — с радостной улыбкой в глазах перебила её Надя Крутинина. — К маленькой Маше ходил маленький график… Сержем его звали, а ко мне… Ого!.. Коммерции советник и купец первой гильдии… Жену свою он называл ведьмой, а ко мне ходил… Бывало, часу в двенадцатом ночи приедет, а швейцар за ним несёт целую корзину разных закусок и вин… Шампанское он очень любил… Бывало, пробка в потолок, а вино в бокалы! И пошла писать!.. Хорошо он, чёрт его дери, на гитаре играл и цыганские романсы пел… Всю ночь, бывало, напролёт гуляем: Маша вот вернётся, Соня из девятого номера придёт, а когда и маленький графчик к нам прилепится…

— «Прилепится»… — обиженным тоном перебила подругу Маша Маленькая, — твой Игнатий Иваныч сам, бывало, графа пригласит, потому, ему было лестно с графом погулять…

— Ле-е-стно!.. Плевал он на всех графов-то… Он миллионщик был, понимаешь!?. - в свою очередь перебила Машу рассказчица и, уловив голосом прежний тон, продолжала. — На тройках мы тоже часто катались!.. Возьмём, бывало, самую лучшую тройку, сядем вдвоём и поедем… Едем-едем и чёрт знает куда заедем — за Лесное, за Парголово… А потом назад, в «Хижине дяди Тома» привал сделаем и домой… А как-то раз по морю ему вздумалось прокатиться, по льду… Извозчик сначала упирается, а потом Игнатий Иваныч как сунет ему в шею да к носу ему трёшницу — и понеслась наша тройка, и понеслась!.. Едем по льду, а он трещит — в начале зимы это было, — едем, кучер орёт во всю глотку на лошадей, а мы сидим в обнимку да целуемся… Потом остановились, выпили из горлышка портвейна, кучера угостили и опять вперёд! Игнатий Иваныч отстранил кучера, взял в руки вожжи да как гикнет! Да как понесут нас лошади!.. Впереди — широко-широко! Ничего не видно!.. Огоньки где-то горят, в Кронштадте что ли или где, а мы несёмся… Снег под полозьями хрустит, в лицо бьёт ветер…

Она вдруг смолкла, осмотрела слушателей внимательным взглядом и хотела было добавить ещё что-то к своему рассказу, но Михайлина Скач её перебила спросив:

— А где теперь этот коммерции-то советник?..

— А кто его знает, уехал он куда-то в Сибирь дорогу строить… А меня бросил… — ответила Надя Крутинина, и голос её дрогнул слезами.

Иногда и Маша Маленькая рассказывала о своём маленьком графе, но её рассказы не увлекали слушательниц. У графа была своя вороная лошадь, и он иногда катал Машу по городу и ездил с нею в загородные увеселительные места. Бывал он с нею и на маскарадах, и в отдельных кабинетах. Видя с каким вниманием все слушают Машу, она и сама старалась рассказать что-нибудь позанимательнее о своём графе, но в их прошлой связи с графом ничего не было занимательного, а собственной фантазии у неё не хватало, чтобы сочинить что-нибудь интересное, и она пониженным голосом говорила:

— Что-то всё он точно боялся. Бывало, придёт, поставлю я бутылку хересу, а он рассматривает её и всё думает, а хорошо ли вино? Закуску какую подадут — тоже сперва всю её осмотрит да обнюхает, а потом уж и есть примется. На тройках он тоже боялся ездить — как бы не разбили… А уж если домой собирается — так умора: шею обернёт длинным шарфом, воротник подымет, калоши и перчатки тёмные на ноги и на руки натянет. — «Да ведь тепло, — говорю, — чего ты кутаешься!?.» — «Нет, — говорит, — холодно, боюсь простудиться»… Не любила я его! Какой-то он был словно засушенный…

— А молодой он был? — спросила всё время жадно слушавшая Михайлина.

— Чёрт его знает: усы и бороду брил, голову тоже ёршиком подстригал, и с лысиной голова-то была… Этак в рубль серебром лысина светилась…

— А богат он был? — снова спросила Михайлина.

— Тебе, Михайлина, всё бы богатство! — с недружелюбной ноткой в голосе воскликнула Саша Мирова, которая всё время прислушивалась к рассказу с нахмуренными бровями. — Чего ты всё о богатстве спрашиваешь? — продолжала она. — Что ты думаешь, граф-то этот Маше всё богатство отдаст? Жди — отдаст! Все они покупают нашего брата, если в кошельке лишние деньжонки завелись… Трёшница в зубы, и готово! — Любую бери…

— Трёшницу!.. Ого!.. Это ты ошибаешься! — обидевшись, возразила Маша Маленькая. — С трёшницей-то я и через порог его не пущу!..

Сдвинув брови, Саша Мирова быстро встала и вышла из комнаты. Она часто одиноко бродила по коридору и о чём-то долго и упорно думала.

Душу девушки волновали смутные, но властные чувства, неотвязчивые думы и желания, — острые желания чего-то… Она и сама не знала, чего хочет её душа, но она ясно видела и сознавала, что то, чем она живёт, всё это не то и не то. Не удовлетворяла её тяжёлая работа на фабрике, не удовлетворяла и вся их шумная и бестолковая жизнь. Целые годы жить на виду у всех: целые дни на фабрике среди таких же как и она, обед в шумных дешёвых столовых, и даже ночью, когда люди отдыхают, нет для неё отдыха…