— Я… ваше высокоблагородие… салом их смазал… — робко ответил денщик, и лицо его потемнело.

— Мерзавец! Как ты смел? Кто тебе приказал? — неистово кричал капитан, даже приподнявшись в кресле на руки.

На крик из столовой прибежали полковник с полковницей.

— Папа! Бог с тобой, успокойся! Тебе вредно, — успокаивая отца, говорил полковник.

— Успокойтесь, Тихон Александрович, вам вредно, — вторила полковница.

— Как он смел? Кто ему приказал? — не унимался капитан.

— Кто тебе приказал сделать это? Болван! — набросился на Ткаченко и полковник и сильно ткнул кулаком в солдатскую грудь.

Растерявшийся солдат подался назад от неожиданного толчка и со слезами на глазах посматривал то на полковника, то на капитана. Всё время завтрака господа ворчали на денщика, который стоял около двери.

Когда завтрак был кончен, Ткаченко перевёз барина в его комнату. Тихон Александрович всё время косился на денщика и нервничал. Когда Ткаченко поставил коляску около окна и вернулся к двери, чтобы притворить её, капитан громко крикнул:

— Поди сюда!

Ткаченко вытянулся перед капитаном и стоял, глядя на него всё ещё испуганными глазами.

— Подойди сюда ближе!

Ткаченко подошёл.

— Наклонись, болван.

Ткаченко наклонился.

— Вот тебе! Вот! — и капитан два раза с размаху ударил денщика по щеке и добавил. — Вперёд помни и не делай того, чего тебе не приказывают! Пошёл!

Ткаченко выпрямился, повернулся налево кругом и вышел из комнаты. На глазах его сверкали слёзы обиды. После этого случая Ткаченко овладевал какой-то панический ужас при виде капитана. Слушая его брань, он каждую секунду ждал новых пощёчин и старался предупредить его малейшие желания. Больше он стал бояться и полковника с женою. Казалось, из солдата разом выбили самолюбие и чувство человеческого достоинства. Он стал рабом послушным и покорным, не рассуждающим, робко лепечущим странные односложные фразы: «никак нет» и «так точно». Кроме этих ответов, от него требовали ещё рабьей покорности и исполнительности, и Ткаченко безропотно исполнял бесчисленные и разнообразные приказания.

В первом часу у полковника Зверинцева завтракали. К этому времени в большой квадратной комнате с тёмными обоями и с двумя широкими окнами, выходившими в палисадник, появлялся Звонарёв. Он расставлял по столу приборы, гремел вилками и ножами и хлопал дверцами дубового буфета. На лязг ножей и вилок и на стук тарелок в столовой первым отзывался капитан и принимался торопить денщика. Долго ожидая прихода к столу сына и невестки, он начинал раздражаться, стучал ножом по тарелке и громко выражал своё неудовольствие. Ел он страшно много и с каким-то животным увлечением; лицо его надувалось и краснело, глаза с хищным выражением перебегали по столу с предмета на предмет.

В конце завтрака по звонку в столовую вызывался Ткаченко. В это время Тихон Александрович, обыкновенно, пережёвывал последний кусок бифштекса, облизывал языком губы и утирал их салфеткой. Ткаченко должен был снять с шеи барина салфетку, стряхнуть крошки хлеба с сюртука и с пледа, а потом барыня вручала ему чашку кофе, которую тот должен был отнести в комнату капитана, так как кофе старик любил пить у себя.

После завтрака Тихон Александрович любил сидеть у окна с газетою в руках. Ткаченко должен был знать все привычки барина, а потому, как только тот кончал пить кофе, он вручал ему туго набитую табаком трубку с длинным чубуком. Пока Тихон Александрович читал и курил, Ткаченко должен был находиться тут же, у двери. Потухнет трубка барина — Ткаченко должен тотчас же зажечь её, отойти к двери и снова ждать приказаний.

Тихон Александрович выкуривал две трубки в день — утром и вечером — и каждый раз денщик должен был выстаивать у двери в ожидании потребности в спичке. Из всего своего скучного и однообразного дня больше всего Ткаченко не любил этого времени. Ему приходилось стоять у двери навытяжку и бессмысленно переводить глаза с барина на окно, с окна опять на барина. Иногда он пристально всматривался в какие-то непонятные ему картины, висевшие на стене, размышлял о том, что должно изображать нарисованное, и скоро ещё больше уставал за этим занятием.

Иногда Тихон Александрович, видимо, утомившись при чтении, опустит на колено трясущуюся руку с газетой, отклонит немного голову назад и уставится глазами в окно, и тихо и долго сидит так. В комнате слышится попыхивание трубки, да тяжёлое дыхание денщика.

— Ткаченко, — кричит барин и отбрасывает газету в сторону.

Денщик уже знает, что значит этот окрик, и спешно примется собирать барина на прогулку. Выбравшись на подъезд, Ткаченко тихо и плавно спустит коляску с трёх ступеней крыльца, поправит плед, окутывающий ноги барина, и покатит коляску к воротам.

Ворота и главный фасад дома, где жил Тихон Александрович, выходили на бульвар, окаймлённый старыми липами и ясенем в два ряда. Между рядами деревьев проложена широкая, выложенная булыжником, мостовая. В продолжение дня Ткаченко обыкновенно раза три прокатывает коляску по бульвару от одного конца до другого. Иногда барин и солдат останавливаются около какой-нибудь лавочки или в тени деревьев, отдыхают, наблюдают пешеходов.

Гулять по бульвару с барином Ткаченко предпочитал скучному томлению в душной комнате, в которой, — казалось солдатику, — пахло мертвечиной от омертвелых ног барина. Днём на бульваре было шумно. По мостовой взад и вперёд мчались экипажи, по панелям сновали пешеходы. Почти целый день на бульваре толпились шумные и весёлые дети в сопровождении нянек и барынь в тёмненьких платьях и в скромных шляпках. Направо и налево тянулись два ряда деревьев, а прямо, за узкой и грязной канавой, открывался вид на городской питомник, засаженный густо разросшимися высокими и тонкими клёнами, берёзами и липками. Эта чаща дерев напоминала Ткаченко небольшие перелески на их родимой и далёкой Украине, отчего он и любил подолгу засматриваться в зеленеющую чащу питомника.

Любимым местом их прогулки был также большой тенистый сквер, разбитый вокруг церкви с высокой белой колокольней. Посещать этот сад Ткаченко любил ещё больше, нежели бульвар.

Широкие и глухие дорожки сквера были разбиты причудливым узором, часто пересекаясь одна с другою, или излучиваясь змеёю, или неожиданно превращаясь в полукруг. По сторонам дорожек растут громадные берёзы, вязы и клёны. Крепкие частые сучья деревьев переплетаются над головою, густая зелень листвы прячет от глаз голубое небо. В солнечные дни на дорожки падают блестящие и яркие просветы; в скучные часы хмурого дня под навесом деревьев полумрак.

Подкатив коляску с барином к громадным чугунным воротам сквера, Ткаченко останавливается. Тихон Александрович снимает с головы форменную офицерскую фуражку с красным околышем и начинает креститься, повернув лицо направо, к церкви; Ткаченко также крестится.

Денщику было вменено в обязанность возить барина в саду быстрее, потому что Тихону Александровичу нравилась быстрая езда; морщины на его лице разглаживались, когда мимо мелькали деревья, люди, и когда от быстрой езды захватывало дух. Ткаченко, напротив, не любил быстрой езды, потому что скоро нагревался, потел и уставал, запыхавшись. На встречу на дорожках сквера часто попадались прохожие, и те из них, которые не в первый раз встречали «военного барина» в колясочке и здорового солдата, — те как-то не обращали внимания на капитана, напротив, новички, видя в этой прогулке что-то необычное, останавливались и с соболезнованием на лице рассматривали больного, что капитану страшно не нравилось. Миновав такого нескромно любопытствующего, он про себя ворчал:

— Что глаза-то выпучили? Экая невидаль! Дур-раки!

Однажды как-то он даже вслух выругал одну бабу, которая несла на плече какую-то громадную бутыль с тёмной жидкостью и, увидя человека-калеку, остановилась, опустила на землю свою ношу и с тревожным выражением в глазах и даже с печалью на лице повернулась к барину.