Но дьявол не дремлет, неугомонен, дико активен, сверхактивен, неуемен, дошл, ушл.

Ша!

Очень даже острое, интересное меню намечается.

Анна Ильинична вообще-то, примечайте, вовсе не была в курсе того, что такое Березняки, чем там дышат (никаких березовых рощ поблизости не было, возможно, когда-то и были, но так называлась их философская деревня; пейзаж суровый, северный, не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный, это где-то за Загорском и у черта на куличиках, на автобусе из Загорска надо трястись, долго трястись), моталась туда — сюда, вела активный, здоровый образ жизни, всю пенсию сполна тратила на всякие там холодильники, стиральные машины, которые целеустремленно и настырно поставляла Марине, подбрасывала и всегда нелишних, невредных хрустов (надо же, говорят, что старики — бесполезный народ, вздор, вздор!), пенсия старых большевиков весьма полновесна и прилична, не обижали заслуженное, почетное старичье, баловали, позволяла пенсия подсластить жизнь ненаглядной девочке, пусть крошка живет по-человечески, а самой ей ничего не нужно: всё драгоценной дочери, внучкам. Вообще говоря, она оказалась в быту тяжелым человеком, сварлива, занудна, склонна к чрезмерной, болезненной чистоплотности, чего у дочери не было. Уже говорилось, что дочь она любила совершенно безумно, а это чувство, которое обычно называется любовью, далеко не всегда взаимно, современная изощренная постфрейдистская, постюнговская психология видит известную опасность в такого рода дарах и приношениях, если они с лихвой не возвращаются, если ничем вовремя не отдариваются, ведь эти дары есть не что иное, как некое энергетическое поле, агрессивно распространяемое на получателя Дара, дар хранит важную частицу души дарителя, его сакральной силы (маны), это не бескорыстное самоотречение, а грубый жест экспансии, распространение ауры далеко за пределы тела и личности. Всё так сложно.

Марина не просто была равнодушна к матери, а откровенно ненавидела (за глаза звала “мамашкой”; ведь “мадам революция” свалилась на нее нежданно-негаданно, когда та была вовсе взрослой, великолепно и без матери устраивалась, свалилась, как снег на голову), непрестанно и заковыристо дерзила; схватывало с полуоборота, никакого запаса терпения, дико раздражалась на каждую ее докуку, впадала в транс бешенства, здесь тебе светить не будет (мать, оробелая, жалкая устрица, обреченная на заклание, тихо, озадаченно, испуганно роняла: — Как ты груба! — вспоминаются невольно слова апостола Павла: “Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине”); она не знала, как отвадить мать, отбить охоту от крутых набегов на Березняки, да не нужны мне твои холодильники, оставь меня в покое, покоя прошу! чего ты здесь всё время проповедуешь! хватит нотаций, не учи меня жить, сама всё знаю! — разрешала появляться лишь раз в неделю, вечером в пятницу, милое дело, помой посуду, накопившуюся за неделю, поучаствуй в купанье детей, а в субботу после обеда — наше вам с кисточкой, катись восвояси (не рассказывать же матери, что в Воскресение всей семьей, большой, они собираются в Троице-Сергиевскую Лавру, исповедь, Божественная литургия, Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов, Со страхом Божиим и верою приступите! Благословен Грядый во Имя Господне, Бог Господь и явися нам, Тело Христово приимите, Источника бессмертного вкусите, причастие).

Как-то Анна Ильинична заскочила к нам, какое-то лекарство срочно требовалось, вынь да положь, она была необыкновенно мнительной (как же с такой невероятной сверхмнительностью она в лагере существовала?), ей всё время казалось, что напасти так и прут на нее толпой, до чрезвычайности увлекалась лекарствами, педантично и непрестанно лечилась, любила лечебные процедуры, дорвалась, по докторам шлендала, благо была прикреплена к классной, ведомственной поликлинике, пропускали ее за заслуги вне очереди, никто профессионально не хватал за рукав: “вас здесь не стояло”; словом, в этот раз что-то у нее разболелось, одновременно насморк прошиб, расчихалась, температура вообще-то нормальная, какого-то лекарства не оказалось (катастрофа!) в привилегированной аптеке, где она прикреплена, одно к одному, как на грех, вообще-то аптека хорошая, на редкость, в данный момент не оказалось, и она заскочила на нашу Кухню, а нас тут словно черт дернул за язык (угораздило!), неловко рассказывать, однако придется сознаться, что именно в тот раз, именно на нашей интеллигентной Кухне, именно мы открыли глаза Анне Ильиничне на то, что происходит в срамных и печальных Березняках, для пущей убедительности плеснули желчи, постарались, прокололи пелену ее слеповатых, восторженных глаз… Да мы вовсе не подозревали, упаси боже, что наша просветительная кляуза таит в себе роковые, страшные последствия, а Анна Ильинична была не такой, чтобы пропускать гадости мимо ушей, имеющий уши да слышит, уразумела, взбеленилась, именно наши подстрекательства подвигли ее на решительные действия. Мы натравили, просветили, науськали: фас! — да всё по глупости, к слову пришлось, бес попутал. Виноваты, вывалили ей горькие истины и много лишнего, объяснили, что не одна высокая, чистая и заоблачная философия царит в философской обители, где уединились и отшельничали оголтелые умники, а кое-что еще, ищущая юность ударилась в религию, там, в Березняках, свило гнездо новое ревностное русское православие, истинные филадельфийцы завелись и развелись, в подвигах аскезы просияли, торжество мистики, агрессивно чадят, озорно волну гонят, пытаются нас, взрослых, видавших виды и знающих жизнь, обратить в свою веру, зла на них не хватает, за их идеологией мы прозрели умопомрачительные уродства и срамные художества…

Имели на это право, не досужие сомнительные, непроверенные сплетни, а как в аптеке; дело в том, что юные теологи и юные философы взяли такую моду: из распрекрасных философских Березняков делали агрессивные набеги на нашу Кухню, балду гнали, проповедовали, проговаривались, хвастались большой философской семьей, не знающей разводов, учили жить, развязно вещали, а в нас поднимался консервативней мятеж, распирал, бурлил, а они всё дальше, всё настырнее бахвалились, разводили откровенную хлестаковщину, всё о Третьем Завете, об эпохе Духа Святаго, Господа животворного. Желая хорошенько, густо насолить младой зарвавшейся поросли и решили мы использовать Анну Ильиничну в качестве тарана, вывалили ей всё, что знали и о чем догадывались. И она сразу клюнула на навет: муха укусила, ядовитая, душа ее взъерошилась дикобразом, бедняга взвилась ракетой, взовьешься, такое прослышав, исполнилась праведного гнева и стала на тропу войны: уличать, разоблачать, выводить на чистую воду, рванулась, руша установленное расписание, вся, как в чаду, как подхваченная вихрем, с сумасшествинкой в сверкающих адамантах (какая там апатия!), вперед в Березняки! пресечь безобразия! пресечь Таврионов! с корнем вырвать зло, кто-то словит! кто-то огребет! (терпение лопнуло, не попадайтесь под горячую руку, о каком терпении может быть речь, тут принцип, волевая установка на скандал) кому-то врежут!

А свихнувшиеся философы не ждали вовсе, что принесет ее нелегкая, что безумная старуха бесшумно нагрянет, ворвется неистовом смерчем, застанет праведников врасплох за молитвой, псалмопением; они не удосужились даже крючок набросить, подстраховаться, не остереглись, объективная, черная, художественная (еще говорят — символическая) игра случая, оплошность, халатность, всё, как нарочно, как на зло, лукавый подстроил, о полезном крючке вовсе забыли: вечеря, сверхъестественное божественное установление, медитации, пир сердца, молитвенное созерцание перерастает в свежий готический порыв к Абсолюту и Первосущности, полное и простодушное забвение себя, расцветает, цветет агапа во всю и махровым, пышным цветом, порыв восторга, экстаз феноменального дикого танца, если это действо допустимо назвать танцем, вообще-то это было безудержное верчение на пятке правой ноги, хлыстовский проверенный, точный прием, хоровое, свальное спасение, слияние и единение с беспредельным, абсолютным и вечным Началом…