Захватывающий театр одного актера, только представьте, перед вами ученый с мировым именем, масштаб, масштаб! без пяти минут министр культуры! теряет, подумайте, самоцензуру, всякие приличия, корректность, какой пассаж, встал на четвереньки, какая раскованность, свобода! начинает злобно хрюкать, полное перевоплощение, вошел в образ, поганое животное, которое не только есть, но и разводить нельзя (Голдинг, “Повелитель мух”: что мы едим, в то и превращаемся), изображает, переключена злобная доминанта на еще более злобную, черная злоба, в припадке темной, неистовой одержимости на четвереньках побежал, смешно, удачно изобразил грязное животное, похож, вылитый хряк, живот тучный, толстенный, до пола, эх, тебя бы с хреном! имитация, еврейский счастливый талант, органика, в своей тарелке, ему бы португальского портвейна, отключиться, отрубиться, а он зашелся, хрюкает и хрюкает, выкладывается, пуще добавляет блеска для художественности, остановиться не может, Россию убедительно рисует, верно ведет, кровь к голове прилила, неистовством лицо Паши остервенилось, перекосилось, на нем изобразилось священное безумие — остановись! низменный, гнусный спазм в мозгу, аварийная ситуация, сам себя в инсульт загнал, заклинило на… (сильно выражение? пожалуй, слишком! не нашли синонима, нужен гений Олеши), кровоизлияние в мозг, язык стал твердым, деревянным, не слушается, свет в ясных, голубых глазах померк, защемило, язык вывалился преогромный, преогромный, совсем как в дебильном детстве, во рту не помещается, явление природы какое-то, медицинское, разумеется, не такой коровий, как у его бабки-самоубийцы, когда та в петлю сунулась, пронзительный, интенсивный свет тьмы саданул в голову, сокрушительная яростная тьма, какой светильник разума погас! затем спокойная тьма, восхищен во тьму, в довершение всего дерболызнулся лбом об пол, навернулся, наварил рог, ничего, если бы только рог, дело хуже, много хуже… Вообще-то природа сама себя защищает, вознамерился ретироваться и сбежать от большого конфуза, прыг скорее в инсульт, как в монастырь, удрал от пытки истиной, ускользнул в густую, плотную темноту и всё затем, чтобы непереносимой, невыносимой истине в глаза не смотреть, да так и в неотмолимый семейный грех ненароком можно сигануть.

В письмах к родителям Илюша был скуп, держит дымовую завесу, осторожен, темнит, виляет — здоров, целую, пишите.

Может, всё к лучшему в этом лучшем из миров (Вольтер), не мог Паша допустить, принять позорное ослепление сына, который легкомысленно, решительно, окончательно, кощунственно, цинично, мистически раззадорился, одебелился на стремительное, лихое грехопадение, да Паша еще ничего не знал, видать, предчувствовал, что ягодки впереди, ушел, ускользнул в инсульт от правды, шестым чувством уловил какая Катя воплощенная сволота, окончательно ничего не узнает, не воспримет, у нас ситуация проглядывает, сугубая, совсем поганая, жуткая, тут такое, немыслимое, волосы дыбом встают, еще славное коленце будет выкинуто, и Паша, особенно в свете историософского плана, который он осуществил с такой целеустремленной энергией, последовательностью, чистотой и смелостью, оказался бы всеобщим посмешищем, а из этого неукоснительно следует, что инсульт своевременен! ловко ускользнул в инсульт от жизни, ее экстравагантных фокусов, дневное сознание заволокла тьма, несусветная тьма и пустота увенчали все духовные порывы. Не лицо теперь у Паши, а какая-то маска, громадная, шире лица, голубой рыбий тухлый реалистический глаз на ней и очень самоуверенная, оскорбительная для всего живого и разумного, торжествующая, счастливая улыбка, под себя спокойно, уверенно делает, не потому что встать не может и пластом лежит, а так, просто так, такой приказ мозга, все мы когда-то будем делать под себя. А ведь счастлив, такое впечатление, что архисчастлив! недолго осталось быть счастливым, скоро концы отдаст, на смерть нет управы, oна бестактна, не сентиментальничает, поминай, как звали, смерть ждет его легкая, совсем нечувствительная и безболезненная, для него самого незаметная, тихо перейдет в иной мир, скорей бы! а на Святой Руси Илюша что-то там зубрит, горюшка мало, что у родителя с гениальной головкой плохо, тьма навсегда заволокла гениальные мозги, Катя, Катя всему виной, не мир, но меч, Я пришел разлучить человека с отцом его (Мф. 10. 34, 35)! воплощенный миазм эта Катя, интенсифилирующий губительные яды; паршивец зубрит старательно, втихаря, бесшумно, в тайне от посторонних глаз, память молодая, запомнить ничего не стоит, а знать назубок надо, исповедую едино крещение во оставленное грехов, чаю воскресения мертвых и жизни будущего века.

Не соскучишься, ну — семейка!

И смех, и грех.

А охочие до пересудов, которых на злословия так и тянет, есть такие, есть, улюлюкают, их, видите ли, совсем душит смех, они живо, в красках представили перекосившееся мурло будущего министра культуры Израиля, вообразили, во — картинка! надо же! преогромный, распухший, зеленый язык Паши вывалился, во рту полностью не помещается, всё, как детстве, ну, всё повторяется, высота комизма, сущая человеческая комедия, прямо-таки вернулся Паша в то самое состояние, из которого был восхищен самоубийством одержимой, умоисступленной Медеи, опять ни бум-бум, лишь мычит, сердится, если его не понимают!.. Так прямо и хрюкал? На четвереньки стал? Ну вас! Быть не может! Ой, не смешите! Хи-хи-хи да ха-ха-ха! Не могут от смеха удержаться. Так тебе и надо! Поделом, поделом. Больно умный! Ржание и ликование.

По дезертиру, изменнику, позорнику Илюше плачет ритуальная пощечина от правильной матери, воспламенившейся праведным гневом, ныне ставшей фанатичной, жестоковыйной, принципиальной, одержимой, тот еще надежного закала изверг, она изрыгнула брань хульную, она прокляла, как умела, как предписано, ждем, не сомневаемся, вкатит сыну с библейской прямолинейностью и простотой знатную пощечину, прямоговорение без экивоков, хорошо влепит, в два счета вломит, не сегодня так завтра, считаем, что уже схлопотал по морде, огреб, на круги своя, изустное семейное предание будет цепко и настойчиво держатся за эту творческую, упрямую, агрессивную, честную, самодержавную, полновесную, полноценную, заслуженную, абсолютно стильную пощечину.

Не успеваешь текст обновлять, править, подновлять, удивляться, вносить корректные изменения, добавлять, в отчаянии за голову хвататься, осмыслять. Надеялись закончить благополучным финалом и на твердой оптимистической ноте, не прошел номер, пришлось вновь мусолить ту же тему, раз она выскользнула, выбросилась на поверхность (в сходной ситуации отважный Ницше признался: — Мне внушают страх мои мысли и мои предчувствия) — всё по новой, новый виток, сказка про белого бычка, завязался злокозненный цикл, пульсирующая вселенная, мистическая, безнадежная, бессмысленная, тупая болтанка, словно кто-то тупо, скучно развлекается, невеселая непрекращающаяся игра, невеселые забавы (а мы играем не из денег, а так, чтоб вечность проводить); опять конец спектакля, сам себя подбадривая, подстегивая, связывается крепким узлом с его началом, слышим анафемы, та же стилистика, чуткое ухо могло бы уловить при тишине в природе и тишине в душе смачный звук крутой, грубой пощечины, полновесная, знатная оплеуха, мордобитие, перехлестывает грань приличия брань хульная; демон проклятия совсем и окончательно вознамерился гулять в нависающих столетиях, вечно: неодолим.

1955, 1998-1999.

Евгений ФЕДОРОВ — родился в 1929 голу в г. Иваново. В 1949 году, студентом 1-го курса филологического факультета МГУ (искусствоведческое отделение), был арестован по обвинению в групповой антисоветской деятельности и приговорен в 8 годам исправительно-трудовых работ в лагерях общего типа. В 1954 году реабилитирован. Окончил МГУ в 1959 году. Автор книги “Жареный петух”, в которую, кроме одноименной повести, вошли еше две: “Былое и думы” и “Тайны семейного альбома” (Москва, 1992), а также повестей из цикла “Бунт”, напечатанных в журналах “Нева”, “Звезда”, “Новый мир” и “Континент”. Лауреат парижской литературной премии имени Вл. Ааля и финалист Букеровской премии 1995 года. Живет в Москве.