Литмир - Электронная Библиотека

При этом оказалось, что порошок и в самом деле универсален. Сторож нашел в дядюшкиных вещах папки с корреспонденцией, которая относилась к тем нескольким случаям, когда дядя испытал действие порошка. Там были письма из Главного штаба американского военно-морского флота, где какой-то адмирал хвалил дядюшкину установку по кондиционированию воздуха на подводных лодках, письмо от директора фирмы «Кристиан Диор», интересовавшегося искусственным волокном для производства дамских чулок, образец которого дядя, видимо, посылал фирме, черновик письма профессору из Оксфорда, где дядя сообщал, что может при помощи своего изобретения расшифровать критское письмо, и послание, где австралийский министерский чиновник благодарил дядю за то, что ему удалось поймать птицу, которую до тех пор никто не мог изловить. Было ясно, что и при ловле птицы как-то помог черный порошок. Сторож шлюза ломал голову над тем, что может быть общего между всеми этими письмами, что именно связывает подводную лодку, дамские чулки, австралийскую птицу и критскую пиктографию, но так ничего и не надумал, – в его сознании все эти вещи угрюмо застыли друг возле друга, как на картине Магритта.

Я сочувствовала его печали, отчаянию и гневу, но из всего рассказа меня особенно заинтересовала австралийская птица, которую было невозможно поймать, и я спросила, что он знает о ней. Он сказал, что она похожа на птичку киви, хотя они и не относятся к родственным видам, – общее у них то, что их перья превратились в подобие шерсти и обе они хорошо бегают, хотя, в отличие от киви, у неизвестной птички сохранились неразвитые крылья и небольшая способность летать. В областях, где она водится, ее из-за удивительного способа добывать себе пищу называют garden party bird. Эти птицы в определенный период своей жизни отправляются из лесных дебрей на окраины больших городов и там теплыми вечерами прислушиваются за оградой к гулу пикников. Они имеют удивительную способность не только хорошо запоминать эти звуки, но и в совершенстве воспроизводить их и, вернувшись в буш, используют это свое умение при поиске пищи. Garden party birds обычно охотятся хорошо организованной стаей. Одна из птиц скрывается в кустарнике или в высокой траве у дороги, высовывает оттуда голову с длинным клювом и внимательно наблюдает за дорогой. При приближении человека она прячется и начинает издавать сохранившиеся в ее памяти звуки. Путник, который посреди пустынной равнины вдруг слышит звон бокалов, обрывки разговоров, смех, хлопки пробок от шампанского, музыку и плеск воды в бассейне, удивляется и, как правило, решает взглянуть, откуда доносятся голоса. Птица, все еще скрытая в траве, отступает, продолжая издавать звуки праздника в саду; в конце концов она приводит растерянного пешехода к месту, где их ждут остальные птицы. Они дружно набрасываются на человека; часть их угрожает ему острыми клювами, чтобы отвлечь его внимание, а остальные проклевывают рюкзак или сумку и вытаскивают оттуда все съестное. Поймать же их невозможно, потому что в местах охоты стая сооружает сложную сеть подземных нор с множеством замаскированных выходов, так что птицам всякий раз удается уйти от преследования.

Эти невероятные вещи он рассказывал мне с совершенно серьезным видом. Не выдержав, я спросила, верит ли он в это сам, – наверняка тут дядюшкина шутка или мистификация. Вместо ответа сторож шлюза встал, открыл дверь в прихожую, крикнул: «Самюэль!», а потом снова сел в кресло и стал ждать. В прихожей поднялась возня, я услышала быстрый топот, и скоро в комнате появилась лохматая птица величиной с курицу, с длинным загнутым клювом и могучими когтями, явно предназначенными для рытья земли. Птица подошла к нам и остановилась. «Дядя привез одну птицу из Австралии, и она осталась у меня, – сказал мужчина в очках. – Не бойтесь, она ручная». Птица склонила голову набок, и из ее клюва раздался булькающий звук, будто кто-то наливал вино, а к этому еще примешивались невнятные обрывки разговора, далекая музыка и женский смех.

«Хватит, Самюэль», – остановил птицу сторож шлюза. Тут же замолчав, Самюэль подошел к креслу, где сидел его хозяин, и, неловко взмахнув крыльями, взгромоздился ему на колени, свернувшись клубком, как кошка. Мужчина в очках продолжал рассказ, гладя птицу по спине. Ничего не добившись от химиков и не найдя никакой связи между отдельными случаями, когда дядюшка успешно использовал черный порошок, он подумал, что тайна порошка скрывается в способе его создания, который и может подсказать, как следует его применять. Он снова и снова повторял химический процесс. Он перенес дядюшкин аппарат в гостиную, просиживал перед ним долгие часы с Самюэлем на коленях и наблюдал за испаряющимися и сжижающимися, растекающимися и густеющими, светящимися и гаснущими веществами, следил за текущими жидкостями и волнующимися испарениями, как будто читал одну и ту же фразу, написанную непонятными мерцающими буквами, и пытался ее понять. Однако светящиеся письмена оставались немыми. Бывали минуты, когда он ощущал, что в следующий миг все поймет, но отчаянное напряжение сил ни к чему не приводило, и светящийся текст оставался все таким же невразумительным. Когда он наблюдал химический процесс, в его памяти постоянно возникали картины чужих городов, приморских бульваров и белых террас в отелях между пальмами. И все более отчетливо он осознавал, что ничего из этого ему, скорее всего, не доведется увидеть наяву, что ему не придется во время послеобеденной сиесты отдыхать в комнате, где жалюзи отбрасывают полосатую тень и где слышится монотонный шум прибоя, или пить кофе в полутьме кафе, через открытую дверь которого видна маленькая площадь, залитая ярким солнцем и уставленная деревянными столами с лежащими в ледяном крошеве блестящими морскими рыбинами. В нем нарастал ужас от осознания того, что он проведет остаток жизни в сумрачной квартире старого дома на Жижкове. Когда однажды вечером он в очередной раз сидел перед квадратной посудиной и наблюдал метаморфозы безымянных форм, он вдруг понял, что никогда не разгадает светящуюся фразу, никогда не постигнет смысла всего происходящего, не найдет продолжения, которое соединит его с другими действиями и включит в ткань нашего мира.

В тот миг он пережил нечто гораздо худшее, чем печаль от того, что далекие земли так и останутся непознанными. Разноцветные огоньки и колышущиеся формы открылись ему в их абсолютной замкнутости, во всей их чудовищной наготе элементарного присутствия, бытия только ради самого бытия. Ему казалось, что он упал на дно пропасти, что ниже уже падать просто некуда. Но, по его словам, ужас охватил его не от встречи с отвратительными формами в сосудах прибора. И не от того, что существуют формы, не имеющие названия и места в нашем мире. Больше всего напугало его осознание того, что он впервые увидел равнодушную материю, которая обычно скрывается под формами, именами и синтаксическими конструкциями, накрепко соединенными с нашей жизнью, материю, из которой сотворено все – все вещи и все существа. Происходящее на столе обернулось сорняком, расползшимся по Вселенной. Он увидел, что имена и формы – всего лишь случайные сны этой материи, что формы родились лишь из ее равнодушного бурления и набухания и что они снова растворятся в ней, что имена – лишь отголоски какого-то невнятного шума. Каждое существо и каждая вещь стали чем-то гораздо более чудовищным и отвратительным, нежели то чудовищное и отвратительное насекомое, какое он видел в фантастическом фильме. Он еще не вышел из мира смысла – теперь, однако, сам смысл казался ему бессмысленным, вернее даже – куда более страшным, чем бессмысленность, ибо для смысла нет и не может быть имени. Человек почувствовал себя запертым в тесном террариуме космоса, который до последнего уголка был заполнен скользкими гадами; мало того – он и сам превратился в такое же космическое чудовище. И воздух, который окружал его и проникал в легкие, был одной из форм этой отвратительной материи; вдыхая, он чувствовал большее отвращение, чем если бы ему в рот насильно впихивали гниющую и разлагающуюся падаль. Он знал, что вырваться из жуткого сна этого космоса не поможет даже самоубийство, поскольку самоуничтожение человека никак не изменит того факта, что жуткий, липкий океан бытия существует – и что нет и не может быть ничего иного.

16
{"b":"283319","o":1}