Бежать было неудобно; свежий мокрый снег прилипал к подошвам, у меня было такое чувство, будто он присасывается к ботинкам и пытается стянуть их с моих ног. Я бежал к началу Котцев, улочка была безлюдна; фонари, на одинаковом расстоянии друг от друга укрепленные на фасадах домов, освещали бледным светом узкую полоску снега между двумя стенами, на которой не было ничьих следов. От киосков, где еще недавно продавцы в пуховых куртках и толстых пальто выставляли свой товар, остались только покосившиеся конструкции из металлических жердей. В темной щели между последними домами иногда мелькали фары автомобиля, едущего по Мелантриховой улице, и будили ненадолго своим сиянием снежных призраков. Добежав до середины улицы и не слыша за собой голосов, я обеспокоился. Мне пришло в голову, что мы забыли договориться, какое место станет концом стадиона и где закончится бег Зенона. Мне подумалось, что остальные уже вернулись и что я бегу по заснеженной улице в одиночестве. Я остановился и хотел оглянуться, но в этот момент на меня налетела темная закутанная фигура, бежавшая следом. Мы оба потеряли равновесие и упали в снег. Когда мы вставали, я заметил в свете фонарей прядь светлых волос под черным капюшоном – это была девушка, на которую я обратил внимание в пивной. Мы были одни на улице, остальные уже вернулись на площадь. Оттуда слышались приглушенные голоса и собачий лай; наверное, студенты собирались повторить элейский бег; наверное, теперь они хотели инсценировать на заснеженных улицах и остальные парадоксы Зенона. Медленно падали большие хлопья снега, над нашими головами тихо потрескивала лампочка в фонаре на обшарпанной стене. Пустые Котцы тянулись между Угольным рынком и Мелантриховой улицей, как тихое спящее ущелье. Я ощутил легкое прикосновение демона печали, часто подстерегавшего меня в темных городских закоулках. Что я делаю здесь, что ищу морозной ночью посреди пустой заснеженной улицы? Почему не сижу дома, в какую игру опять втянулся? Неужели вся моя жизнь будет сплошным переплетением странных игр и я проведу ее на пустых улицах, среди чужих лиц, выныривающих из тьмы и снова исчезающих в ней, среди лиц, прекрасных из-за таинственного света, излучаемого ими, но не более реальных, чем световые фантомы в темных кинозалах?
При падении у девушки с плеча съехала сумка и из нее высыпались на снег какие-то вещи. Я очнулся от размышлений и помог ей собрать их, нашел кошелек и кожаный футляр для ключей, а потом в тени мусорного бака сверкнула какая-то красная искра; я нагнулся и увидел на снегу пурпурный камень, который улавливал и окрашивал в красное свет фонаря. Невдалеке на снегу лежали другие камни: темно-голубой, зеленый, фиолетовый и желтый. Я поднял их один за другим и посмотрел на свет. Я люблю кристаллы и часто, бродя по городу, разглядываю на прилавках магазинов и в киосках россыпи камней; в моей библиотеке есть несколько толстых книг о минералах со множеством цветных картинок, но таких камней я никогда нигде не видел. Все они были прозрачными; в центре красного камня скрывалась друза из множества мелких кристалликов – при взгляде на них казалось, что смотришь на далекий фантастический город, залитый магическим заревом заходящего солнца. Внутри темно-голубого камня блестели серебряные чешуйки, составляющие спираль; они будто замерзли в камне в момент взвихрения, которое то ли несло их наружу, то ли, наоборот, винтообразно вкручивало в самый центр темно-голубого вещества. Зеленый камень был менее прозрачным, чем остальные, но когда я поднес его к свету фонаря, то увидел, что его середина похожа на таинственный омут, полный серых ресничек-водорослей, – они точно стремились занять собой весь кристалл, и им это почти удалось; пока я вертел его, он только однажды откликнулся фиолетовым отблеском, сверкнувшим между ресничками. Внутри фиолетового камня я увидел ряд темных тычинок, которые напоминали буквы какого-то текста. В желтом камне оказалось переплетение грязно-зеленых нитей. Я подал камни девушке и спросил, как они называются.
– Это искусственные камни, – улыбнулась она, – если хотите, вы можете сами дать им имена.
Я снова рассмотрел камни; мне не хотелось верить, что они не являются творением природы. Я попросил девушку, чтобы она что-нибудь рассказала мне о них.
– Я познакомилась с человеком, который делает их, в октябре, тогда я спускалась крутой улицей на Жижкове в сторону центра… – начала было рассказывать она и вдруг осеклась: – Нет, попробую иначе. В апреле позапрошлого года я сидела на лавочке на железнодорожной станции Браник и ждала поезда в Мнишек…
– Погодите, – перебил я ее.
Многие годы я бродил по городу, встречался с людьми и слушал их рассказы. За это время мой слух натренировался, по первому слову я мог угадать тон не рассказанной еще истории, из которой выныривали лишь первые слова, ее общую гармонию – отдельные слова содержат ее в себе, подобно тому как отдельная вещь источает атмосферу комнаты, в которой она жила, атмосферу, в которой растворились все события, происшедшие в ней и удивительным образом сохранившиеся в этом дыхании. Способность замечать миры, голос которых слышится в трепетании звуков, помогала мне не заблудиться в лабиринте города: город, в котором мы живем, в большей степени создан из слов, чем из кирпича и камня. Поверхности, которые мы видим, составляют лишь незначительную часть города; нас окружают потемневшие сады слов, разрастающиеся за открытыми и видимыми поверхностями, за стенами домов и за закрытыми дверьми шкафов в чужих квартирах и таинственно просвечивающие сквозь них; подобно загадочным морским животным, мимо нас проплывают под волнующейся гладью вещества бледные тела слов. Большая часть предметов, с которыми мы встречаемся, и большинство жителей города – это фантомы, созданные из слов, из колебаний дыхания и цвета звуков. Это мимолетные призраки, они бледнеют и трансформируются, меняясь лицами, как легкими масками, и растворяются во тьме, из которой пришли; а иной раз проявляют удивительную стойкость, участвуют в некоем упорном и тягостном бессмертном действе, возвращаясь и живя с нами в наших пространствах еще долго после того, как их двойники, созданные из намного более реальной материи цветов и форм, ушли или умерли. И даже видимые поверхности, реальные стены и открытые лица, с которыми встречается наш взгляд, лишь на время показываются из моря языка, где проводят большую часть жизни, – они напитаны его водами, в них непрерывно пульсирует ритм их волн.
В словах девушки я услышал музыку длинной и удивительной истории, в которой простиралась океанская гладь и которая вела через лес и чужие комнаты. Мне было страшно, что холод и снегопад прервут путешествие по миру слов раньше, чем мы доберемся до конца пути. Я огляделся и увидел над подъездом ближайшего дома потемневшую вывеску какого-то заведения, которую в темноте было невозможно прочесть; рядом с дверью светилось бледным красноватым светом окно из толстого непрозрачного стекла. Я предложил девушке выпить бокал вина и рассказать мне историю цветных камней внутри, в тепле.
Мы вошли в тесное помещение, залитое мутным красным светом, как в фотолаборатории. Комната казалась меньше еще и от того, что она была разделена на несколько отсеков. Сиденья были обтянуты темным кожзаменителем; над каждым из отсеков на грязной стене светила тусклая лампочка, скрытая в абажуре из рваной и прожженной красной ткани. Над перегородкой одного из отсеков виднелся мощный затылок пожилого мужчины, а рядом – пучок рыжих крашеных волос, к стойке бара прислонился высокий тощий официант. Мы сняли запорошенные снегом куртки и втиснулись в один из пустых отсеков. Девушка положила цветные камни на стол. Официант вдруг ожил, как в кинофильме, когда неожиданно начинает двигаться остановленная пленка, в два шага пересек помещение и замер у нашего стола. Я заказал вино. Когда официант принес вино и наполнил бокалы, девушка снова начала свой рассказ:
– В апреле позапрошлого года я ждала на станции Браник поезд до Мнишека; было субботнее утро, я ехала к родителям на дачу. Я пришла слишком рано и потому, купив билет, села на лавочку, прижимавшуюся спинкой к стене низенького вокзального здания, освещенного солнцем. На другом конце лавочки сидел худой мужчина лет сорока пяти, с редкими волосами, взъерошенными ветром, и с не сходящей с лица мягкой улыбкой. На нем был ватник; он грелся на весеннем солнышке и жевал подгоревшую колбаску. Рядом со скамейкой был вход в камеру хранения. Я сидела и смотрела на рельсы, блестевшие на солнце, на пока еще голые деревья на холме за путями, на кирпичное здание браницкого пивоваренного завода, когда услышала какой-то шум у дверей камеры хранения. Собственно, не произошло ничего особенного: мужчина в соломенной шляпе потерял квитанцию и пытался описать сумку, сданную им на хранение, но оказалось, что он не знает, как сумка выглядит, он даже не мог точно сказать, какого она цвета. Это разозлило его – ведь, по его словам, он держал эту сумку в руках каждый день на протяжении многих лет. В конце концов сумка все-таки нашлась; когда он наконец-то с ней встретился, то осмотрел ее с изумлением, как некое неведомое животное, долгие годы жившее с ним в одной квартире и замеченное только теперь. Я не смогла сдержаться и засмеялась, а потом увидела, что случай позабавил и моего соседа по лавочке. Мы переглянулись и улыбнулись.
