Флоренс была совсем не тот коленкор. У нее тяжелая семейная жизнь. Когда муженек вваливается пьяный после морского клуба, шум такой, что просто представить себе невозможно, если не слышать своими ушами. С этим Бэбз еще кое-как бы смирилась, если бы все остальное было на уровне. Она помахала расслабленной пятерней, будто повредила запястье.

— На той неделе ноготь сломала. С мышеловкой возилась.

— О Господи, — сказала Грейс, — крысы же и мыши на ответственности хозяев.

— Я не получаю писем, — причитала Бэбз. — Станислав звонит, а меня не зовут к телефону. А когда я сама позвоню, нас прерывают на полслове.

— Время поджимает. — Мередит хлопнул в ладоши. Он сам заметил раздражение в своем голосе. Это убийственно для любви, думал он. А когда любовь кончилась — просто смерть. Все, кроме Бэбз Осборн, уже поняли, что ее поляк хочет от нее отделаться.

Через пять минут после начала первого акта Дотти Бланделл забыла слова и щелкнула пальцами, чтоб ей подсказали. Новенькая до того увлеклась, что крикнула:

— Ой, не важно, дальше, дальше! — И все захохотали, Мередит в том числе. Но на самом деле, сидя в своем шикарном кресле у окна, склонив голову — само внимание? — он испытывал странное чувство, что вот отведи он глаза от жестикулирующей перед нам группки, и голова у него отвалится. Он нашарил на груди монокль и стал вертеть, вертеть в пальцах, будто читал розарий[9].

Сент-Айвз признавался Олуэн, что они с Фредой никогда не были счастливы. По-настоящему. «Брак наш не удался. Никто не знает». В этом месте Дотти в знак сожаления пожимает плечами. Леопардовая накидка в энный раз соскользнула с плеч на ковер. Бонни суетливо бросился ее поднимать.

— Оставь ты, пожалуйста, — рявкнул Мередит. — Ей-богу. Что за жеманные ухватки отставного красавчика.

Почти тут же он подозвал Стеллу и повернулся ко всем спиной. За окном, тоненько взвизгнув, сползал с остановки трамвай. Мередиту самому хотелось визжать.

Девочка подошла сразу, лицо — отражение его собственного, глаза расширены, закушена губа. Он ей велел принести бумагу и ручку, она принесла, он вывел крупными буквами несколько фраз.

— Знаешь, где Главный почтамт?

— Конечно.

— Почерк мой разберешь?

— Наверно.

— Беги бегом всю дорогу и ни слова не меняй.

И сразу же объявил обеденный перерыв. Притворялся, что поглощен своими заметками, пока все выходили из комнаты. Он-то думал, что Бонни задержится, но тот первым выскочил за дверь. Десмонд Фэрчайлд уходил последним.

— А не тяпнуть ли нам по рюмочке коньячку, старик? — спросил он, застегивая замшевую перчатку с дыркой на большом пальце.

Мередит ему не ответил.

Под окном дети в полосатых шапочках гуськом прошли мимо касс. Цветочница у гранитной арки перед подземным переходом затыкала тюльпаны в полумертвый букет. Пройдя под аркой, нащупав ногами спуск, дети припустили рысью, и от грохота отвесно канули вниз голуби. Защищаясь от птиц, брызнувших из темноты, цветочница, как матадор, распахнула огромную шаль; голуби отпрянули, разлетелись, кружили вокруг массивных часов, остановившихся на без десяти десять, взмывали в вихревое небо над схваченной стеклянными клетками и железными ребрами дребезжащей крышей. Тут, вынырнув из детской толпы, в зал вошел Бонни, запнулся, на ходу поправляя пояс плаща, глянул на окно репетиционной. Мередит помахал; Бонни его скорее всего не видел.

Они познакомились в поезде, на третий год войны. Бонни на сутки ехал домой, Мередит возвращался из Хойлейка после недельной побывки. Сидели друг против друга, зажатые матросней, он провожал глазами летящие в темень поля, Бонни неотрывно смотрел в подскакивавший у него на коленках голубой лист почтовой бумаги, из-под которой торчал одинокий цветущий побег кислицы. Время от времени расправляя затекшие ноги, неловко задранные на вещмешке, он пинал Мередита ботинком по голени, бормотал извинения, и Мередит отвечал учтивым вздергиванием плеч. Но потом, когда настала ночь и включенный свет озарил цветных осликов, трусящих по песку Блэкпула, и залив Моркам в лучах восхода, он ощутил посягательства на свое уединение и прекратил эти умиротворяющие жесты. Вдобавок одутловатая бледность щек, обгрызенные ногти, сальное пятно на брюках и оторванная пуговица на мундире красноречиво разоблачали, к какому кругу принадлежит этот тип. Форма рядовых на обоих не могла скрыть, кто по рангу выше.

Он попытался уснуть, но слишком галдели резавшиеся в покер матросы. Пришлось изучать отражения в стекле; собственный когтистый, мутящийся нос, шрам, будто ножом полоснули по лбу, оставленный дурацкой фуражкой, которую он снял еще в Кру, и теперь она лежала под ногами среди окурков; задранные плечи картежников, веерами распущенные у подбородков карты. Ого, Мадам Баттерфляй, подумал он, когда скользнул взглядом по солдату напротив и заметил, что тот плачет, зажав в кулаке письмо и шурша своей веткой.

В Вулвергемптоне чуть не все вытряхнулись из вагона, осталась только женщина, сонно баюкавшая теннисную ракетку. Перед самым Нанитоном, когда поезд слепо громыхал мимо насыпи, солдат всхлипнул громко.

— Простите, — сказал он. Нос он утирал рукавом, но голос был интеллигентный.

— Плохие новости? — спросил Мередит и сунул ему платок.

Письмо было от отца Бонни о том, что бомба попала в сад. Вообразив материнские задворки в Хойлейке, веревку, провисшую под бельем между тополей, Мередит готовился к известию о смерти. Очень живо представил себе, как простыни в саже, сдернутые с кольев и распарываемые на бинты, парусят над наперстянкой. Приняв траурный вид, он сказал:

— Очень, очень вам сочувствую. Нет-нет, оставьте платок себе.

— Дубу было триста лет, — сказал Бонни. — Тисовой изгороди и того больше. И добро бы налет. А то бомбардировщик просто решил облегчиться, потому что с трудом добирался до берега. Еще бы миля, каких-нибудь тридцать секунд, и бомбы благополучно попадали бы в Ла-Манш.

— Ужасно, — сказал Мередит.

— Робин лежал в саду с оторванной ногой.

— Что тут скажешь, — бормотнул Мередит. — Просто нет слов.

— Отцу пришлось его пристрелить.

Мередит так и не простил ему — большого дома, велосипедных прогулок по Франции на каникулах, дорогого образования, изувеченного пони и нежных родителей. Сам он не знал отца, явясь порождением некоего господина с сигарой, подцепившего девицу из машбюро компании «Кьюнард» в 1913 году.

Десмонд Фэрчайлд торчал в коридоре, когда Мередит вышел из репетиционной. Он допытывался, когда их запустят на сцену. Пристал, как банный лист, буквально вцепился Мередиту в рукав.

— Уж простите, господин хороший. Здесь я просто не могу вжиться в образ.

— Это я заметил, — буркнул Мередит, оттиснул его и бросился вниз но главной лестнице — искать Бонни.

И нашел в станционном буфете. Горбатясь над стойкой, он жевал сладкий тост. Рядом стоял некто в зияющих башмаках.

— Немудрено, что ты так паршиво выглядишь, — сказал Мередит. — Надо есть по-человечески.

— Я не обладаю твоим аппетитом, — сказал Бонни. — Ни твоим изысканным вкусом.

— Господи, ну и вонь, — охнул Мередит, выхватил у Бонни тарелку и переставил на столик у двери.

Бонни поплелся за ним.

— Ну зачем ты так, — ворчал он. — У людей, между прочим, тоже есть самолюбие.

— Постоял бы с ним еще, к вечеру весь бы чесался.

— И кожей твоей чувствительной я тоже не обладаю.

— Вот это верно, — сказал Мередит и, не в силах впрямую извиниться за свой срыв на репетиции, пригласил его ужинать в «Коммерческий отель».

— Лучше я книжку почитаю, — сказал Бонни.

— Придешь пораньше, раньше уйдешь, — обольщал Мередит и так, будто его только что осенило, вслух поинтересовался, не стоит ли прихватить и Харбера.

— Лучше не надо, — сказал Бонни, отводя глаза. — Успеется.

— Я сегодня был с ним не ахти как любезен.

— Ну, в этом он не одинок, — ласково пожурил Бонни.

Это добродушие не понравилось Мередиту. Его взорвало. Он уничтожающим взглядом окинул бывший военный мундир.