Принимаю это решение без особых колебаний, но чувствую, что принял его только потому, что не могу решиться на сброс пусковых устройств. Не будь этого обстоятельства, которое связано с работой всего коллектива, решение садиться с ракетами принять было бы значительно труднее. Я прекрасно понимаю, что дело с ракетами выглядит совсем не так просто, как мне подсказал наблюдатель. Я чувствую, даже уверен, что иду на большой риск, но когда я ждал доклада наблюдателя, то больше всего боялся, что он скажет: «Садиться с ракетами нельзя». Я не верил в его обнадеживающие слова, но я ждал именно их: мне нужна была хотя бы и сомнительная в своей достоверности информация, которая подтверждала то решение, которого требовали интересы дела. И нужно было хоть как-то доказать себе, что я принимаю разумное решение, а не иду на необоснованный риск.

Доложив руководителю полетов свое решение и получив от него подтверждение (он слышал наш разговор с наблюдателем), покидаю полигон и вхожу в круг полетов над аэродромом. И здесь получаю разрешение на посадку.

Убедив себя, что посадка безопасна, тем не менее, делаю все возможное, чтобы приземлить самолет как можно мягче. Вот основные колеса зашуршали по бетону, и я стараюсь как можно дольше подержать их в этом положении, чтобы потом осторожно, без удара приняли они на себя вес самолета. Так же осторожно опускаю носовую часть самолета на переднее колесо и не сразу начинаю торможение, давая возможность уменьшиться скорости. Благополучно завершив пробег, сруливаю с бетона на грунт (рулежной дорожки у нас тогда еще не было) и также осторожно рулю на стоянку. Уже перед стоянкой прямо на моем пути вижу группу товарищей, о чем-то беседующих. При моем приближении один из них повернулся, посмотрел в мою сторону (я узнал в нем начальника Центра) и вдруг, продолжая пристально смотреть в мою сторону, начал он медленно приседать, пока не сел на корточки. Затем, одним рывком вскочил на ноги, вскинул руки над головой и скрестил их. Это означало, что мне нужно остановиться и выключить двигатель. Я немедленно выполнил приказание и, еще ничего не зная точно, чувствую: под крыльями у моего самолета дело совсем неважное. Открыть фонарь, отстегнуть лямки парашюта и спрыгнуть на землю было делом нескольких секунд. То, что я увидел под крылом, превзошло все мои самые худшие предположения. Из отклоненных вниз труб торчали на ³/₄ своей длины снаряды. Они не выпали совсем (к сожалению) потому, что когда вышел из трубы передний поясок и подходил к обрезу трубы задний, произошел перекос и снаряды заклинило. Все было бы еще терпимо, если бы при этом находящиеся на переднем конце снарядов взрыватели, не находились в каких-нибудь 10 см от земли (бетона). Когда они вылезли так далеко сказать невозможно, но с фиксаторов сошли они, конечно, при встряске от первого залпа.

Наблюдая эту картину, я пытался понять, как же мой наблюдатель не заметил так далеко выпавшие снаряды, если генерал увидел их на земле да еще издалека? Может быть, в самом деле, когда смотрел наблюдатель, они еще не вылезли так далеко? Тогда где же вылезли? Может быть при торможении на пробеге? Но ведь тормозил я очень осторожно. Ну, а если бы они и в воздухе были в таком же жутком состоянии, мог бы мне помочь опытный наблюдатель? Думаю, что мог. Нетрудно было догадаться, что снарядам нужно было только помочь выпасть из труб, слегка покачав самолет вверх-вниз в горизонтальном полете или на пологом пикировании над полигоном.

Конечно, хорошо то, что хорошо кончается, но лучше, когда кончается грозящая опасность своевременно и не по воле случая, а по твоей воле.

Так я получил еще одну зарубку на память.

Я сижу в кабине самолета в готовности номер один: самолет заправлен, двигатели опробованы, электропитание подключено. Радиостанция работает, и я с нетерпением жду команду на запуск и взлет. Но команды нет, хотя я сижу уже около получаса. Нетерпение начинает овладевать мной. Я заерзал на сиденье, а затем, зная, что этим не ускоришь события, нажимаю кнопку передатчика и докладываю то, что на командном пункте прекрасно знают: «Я, 204, — на приеме». После небольшой паузы твердый голос руководителя полетов отрезал: «Ждать!» Я понимаю в чем дело. Мне предстоит на новом типе самолета, сверхзвуковом истребителе-бомбардировщике Су-7Б, который вскоре будут осваивать в войсках, продемонстрировать руководящему составу строевых частей и соединений один из сложных видов подготовки — бомбометание с кабрирования. Я к выполнению показного полета готов, но, как часто бывает в авиации, корректив внесла погода. Дело в том, что для выполнения маневра при этом способе атаки необходимо, чтобы нижняя граница облаков была не менее трех тысяч метров. С утра облачность была с разрывами, при нижней границе в пределах нужной, ухудшения метеостанция не давала. Поэтому участники сбора во главе с начальником боевой подготовки истребительно-бомбардировочной авиации улетели на полигон, а я в установленное время занял готовность в кабине самолета. Но к тому моменту, когда нужно было взлетать, облачность стала сплошной, а ее нижний край понизился. Что делать? Отменить показ, значит, во-первых, потерять день, а на сборы отведено строго определенное время, во-вторых, если погода останется сложной и в остальные дни сборов, значит лишить летный состав возможности посмотреть «живую» работу новой техники. Такое зрелище всегда впечатляет, возбуждает у летного состава желание побыстрее освоить самолет, вселяет веру в его высокие боевые возможности. Все это и заставило начальство задуматься. А пока оно думало, я ждал. Но вот в наушниках раздался щелчок и голос не руководителя полетов, а «моего» генерала сообщил: «С полигона передают, что облачность 2400 м. Спрашивают ваше мнение о возможности выполнить задание». Не успел начальник перейти на прием, как я уже нажал кнопку передатчика и выпалил: «Я готов выполнить задание». — «А хватит высоты облачности для выполнения маневра?» — осведомился генерал. «Нет, — ответил я, — выполню маневр с заходом в облака». Начальник вопросительно хмыкнул, но ничего не сказал. Он должен был доложить старшему, который был на полигоне. Пока начальство совещалось, у меня появилось время и тут-то разум начал спорить с тем, что так поспешно сказал язык. «А откуда, парень, у тебя такая уверенность в том, что ты можешь это сделать? Ведь на этом самолете летаешь то всего полгода и не только в сложных, а и в простых метеоусловиях не все еще отработал как следует». — «Неправда, — возражало то, что руководило языком, — я достаточно хорошо овладел самолетом, иначе как бы я мог показывать наиболее сложный вид подготовки? И я просто чувствую полную уверенность в том, что выполню маневр с заходом в облака», — продолжал настаивать «упрямец». «А может это не уверенность, а самоуверенность? Это ведь не одно и то же». — «Уверенность, уверенность, — твердил «упрямец». — Ведь я выполнял это раньше на учебно-боевом самолете. А по секрету скажу — и на боевом тоже». — «Да, но то был совсем другой самолет». — «Это детали», — не сдавался «упрямец». — «Все это так, но ты просто несерьезен и при этом плохой политик. Ведь если что-нибудь случится в этом полете, даже не потому, что ты не справился, а по случайному стечению обстоятельств, по «закону подлости», который всегда наготове в таких случаях, ты не только навлечешь неприятности на себя и других, но и погубишь дело, которое давно задумал!» — «Да, тут, кажется, ты прав, тут крыть нечем...» — начал сдаваться «упрямец», и червячок сомнения стал подтачивать и его. — «Да о чем мы, собственно, спорим, — сказал он примирительно. — Ведь все равно начальство не возьмет на себя ответственность, и сейчас будет дан отбой».

И как бы в ответ на эти слова, в наушниках зашуршало, и недовольный голос моего начальника вдруг сказал совершенно неожиданное: «Старший с полигона передал, чтобы решение выполнять полет или нет, приняли вы сами. Еще раз подтверждает обстановку: облачность 2200-2300 м, видимость 5 км».