Потешить ли вас, люди добрые, сказочкой. Много дорог я исходила, много сказок слыхивала, а еще больше сказок сама рассказывала. Но всего лучше та, где про Чудище-Змеище говорится, да про волхва Григория, да про Никиту-богатыря, да про Татьяну многомудрую. Про это и будет мой сказ.

Далеко ли, близко ли, высоко ли, низко ли привольно раскинулись земли Яснолесья. Правил в тех землях царь Берендей, был он милостив, и люди при нем нужды-горя не знали. Да только настали горькие времена: расплодилась в яснолесских землях всякая нечисть, стала она пошаливать, простой люд донимать.

Собрались у царя Берендея бояре совет держать. Да как собрались, и ну шуметь-кричать. Ногами топочут, бородами трясут, всякий норовит свое слово вставить. Царский советник Нилыч шикал на них, шикал, да все без толку.

– Цыть вы, лукавое племя! - прикрикнул царь Берендей на не в меру расшумевшихся бояр. - Ишь, раскричались ровно сороки. Сказывайте толком, что стряслось.

Бояре попритихли, чинно расселись на лавки. Самый важный из них - здоровенный чернобородый боярин Пермогоров отвесил царю поклон:

– Не серчай, царь-батюшка, да только сам видишь, какие нынче дела в царстве Яснолесском творятся. В леса Бирюсинские ходить не моги - лешие вовсе распоясались: и пугают, и кружат честной люд. Давеча три девки заплутали, так насилу их нашли. Теперь сидят по домам, ревут, за грибами-ягодами не выгонишь их.

– Это мне ведомо. Лешими у меня лесник Трофим занимается, через 2 недели в аккурат ему передо мной ответ держать.

– В Бирюсине водяной озорует: намедни на самой стремнине лодку перевернул. Так мужики за нее уцепились и таким макаром плавали до вечера, пока к берегу возле Черногорки не прибило.

– И это знаю. Волхву наказ дам, чтоб урезонил водяного.

– От Лысого болота кикиморы еще, почитай, прошлой осенью баб отвадили. Те за клюквой, а эта нечисть поганая знай себе хихикает, да в самую топь заманивает.

– А нечего им на Лысом болоте делать, бабам-то. Есть вон Тихое, там и клюквы видимо-невидимо, и кикиморы не шалят. Ты мне, боярин, голову не морочь, скажи, что нынче приключилось. Из-за чего гомон стоит?

– Да то и приключилось, царь-батюшка. Добро бы только наша местная нечисть шалила, так повадился на Яхонтовые луга, где черногорские, яснополянские да синереченские стада пасутся, Змей крылатый. Пастухов пугает, да как ни прилетит - либо овцу жирную, а либо целого быка сожрет. И нет на Чудище управы.

– Эдак он овец да коров, а после, глядишь, и за нас примется, - выкрикнул нервный боярин Замятин, живущий в Синеречье. А царский советник Нилыч побледнел и затрясся, потому как через Яхонтовые луга лежал тайный путь в Охриману, государю которой продавал он яснолесские секреты за золото, да дорогие каменья.

Задумался царь, сдвинул корону на затылок, почесал лоб.

– Змей, говоришь, прилетает? Разве ж у нас Змеи такие водятся?

– Нет, царь-батюшка, водятся они в Холодных скалах, за синим морем-окияном, на другом краю земли, - услужливо подсказал писарь.

– Что ж ему в наших землях делать? Ты сам-то, боярин, видел ли чудище?

– Нет, царь-батюшка, я не видел. Но тут в сенцах пастушок дожидается, вот он своими глазами видел.

– Так позвать его сюда!

– Позвать его сюда! - крикнул Нилыч.

– Позвать его сюда... Позвать его сюда... - прошелестело до дверей, и пред царевы очи предстал неумытый пастушонок, смущенно комкающий шапку.

– Экой ты... Как звать тебя?

– Кузькой кличут, царь-батюшка.

– Что же, сказывай, Кузька, про Змея.

Пастушок немедленно оживился, видать, уж не в первый раз стращал он люд былью про чудище, а тут, вишь, и перед самим царем говорить пришлось. Все смущение его вмиг прошло, степенно начал Кузька свой рассказ.

– Змей тот огромен, зелен и вонюч. Росту в нем как ежели три терема друг на дружку поставить, а когда опускается он на Яхонтовые луга, то хвостом ажно до Бирюсины достает. Когда по земле он ступает, то остаются от когтей его огромных борозды глубокие, что и самым большим плугом не проделать. А когда в воздух чудище подымается, то крылами своими солнце застит аки черная туча. Пугает он рыком звериным, да огнем едучим плюется. А за один присест цельного быка заглатывает.

– Цельного быка... За один присест... - ахнули бояре.

– Что же, Кузька, на людей то чудище нападало ли?

– Я так, царь-батюшка, понимаю, - пастушок окончательно преисполнился создания своей важности, - ежели он всех овец и коров подъест, так и за людей примется.

– А часто ли прилетает он?

– Почитай, каждый божий день.

– И что, каждый раз по корове?

– Вот уж нет. Порой и так бывает, что упадет туша огромадная наземь, встряхнется, ворохнется, крылами встряхнет и тут же улетает. Только скотину пугает, мы ее потом до вечера по леску собираем.

– Ну значит, не скоро еще всех коров подъест, - подытожил царь. - Найдем управу на чудище поганое. Ты-то сам не видал ли какой слабины у вражины?

Кузька потупил глаза, опять затеребил шапку:

– Да мы как Чудище-Змеище наземь с превеликим громом опускается, так тотчас в леске, да по овражкам хоронимся... Не видал я.

Вздохнул Берендей:

– И ладно. Ступай, Кузька, да не бойся, управимся и со Змеем. И вы, бояре, ступайте. Да позвать ко мне волхва, с ним думать будем.

Был волхв царский стар, но крепок еще, высок и сух. Носил он долгополую зеленую рубаху, жил в малой избе, лечил разные хворости, травы чудодейные собирал, да внука растил. Внука волхвова Гришкой звали, а было ему в ту пору осьмнадцать лет.

– Гринька-а-а! Подь сюда, чертеняка! - Уперев жилистые кулаки в бока, кричал волхв в сторону Бирюсины.

– Да здесь я, деда.

Из зарослей лопуха вынырнул Гришка, долговязый, но ловкий, с репьями в белесых лохмах.

– Ты куда, пострел, опять мой посох задевал? А ну, сказывай!

– Да здесь он, посох твой, что ему сделается. Ай, ухо-то отпусти!

– А почто он в земле весь? Опять на елке яблоки растил, а?

– Не на елке яблоки, а муравьев плясать учил...

Волхв отпустил, наконец, многострадальное гришкино ухо.

– Ишь ты, муравьев плясать... А ведомо ли тебе, вьюноша, что в посохе этом сила великая?

– Ну, ведомо... - насупился тот, глядя в сторону.

– А ведомо ли тебе, Григорий, что силу эту можешь ты применить не только во благо, но и во вред. Али напрасно я тебя учил? Али не тому чему-нибудь?

– Тому... - тяжко вздохнул Гришка.

– То-то же. Значится так, Григорий. Я - к царю на совещанию, а ты морковь прополи да рыбы налови. Да соседка Варвара просила на козу ейную глянуть: травы не ест, воды не пьет, все лежит и блеет жалобно.

– Да где ж мне успеть-то?

– Григорий, - опять повысил голос статный волхв. - На что тебе знания тайные дадены? Чтоб девок охмурять али муравьев плясать учить? Аль чтоб хворобу лечить да землю свою родную беречь?

– Чтоб лечить да беречь, - тяжело вздохнул тот.

– То-то же. А я как ворочусь, покажу тебе пару новых наговоров про огонь да про воду.

Гришка мигом повеселел:

– А расскажешь потом, что у царя-то деется?

– Расскажу... Ишь, пострел, вырос уж - головой притолоку задеваешь, а балуешься как мальчишка.

– Да ладно тебе, деда. Ворочайся к ужину.

Явился волхв пред царевы очи. Рассказал ему царь Берендей про беды да заботы свои государственные: про водяного да про Чудище-змеище.

– Вот так-то, волхв. Что скажешь на это?

Пытлив взор царя, в самую душу заглядывает. Вздохнул тяжко волхв, бороду огладил, руки на посохе сложил:

– Что сказать тебе, царь? Хочешь ты Чудище-Змеище силой победить, голову ему отрубить? Али хочешь ты того Змея от земли своей отвадить?

– Темнишь, мудришь ты, волхв. А не одно и то же ль это?