Стёпка пнул дверь и ввалился внутрь.

Грузная буфетчица в красном нейлоновом фартуке воткнула тесак в разделочную доску и, казалось, уснула с открытыми глазами. Рот её удивлённо приоткрылся, в глазах отражалась луна.

За столиком в углу - двое. Одного Степан узнал: давешний козлоногий с Лесной улицы. Второй - ражий детина с огненной гривой и шрамом во всю щёку.

Киреев плюхнулся на скамейку. Слишком много для одного участкового с трехмесячным стажем. Слишком много для кого угодно.

– А мне пофиг, понял? - выкрикнул он в пространство.

– Понял, - согласился здоровяк, а козлоногий открыл для Степана пивную бутылку.

– Ваше здоровье, - сказал Стёпка, и оба нелюдя кивнули.

Полная женщина у окна неторопливо постукивала спицами, струился с колен полосатый шарф. Участковый мимолётно удивился: казалось, ещё мгновение назад на этом месте никого не было. Перехватив его взгляд, женщина улыбнулась, показав ямочки на пухлых щеках.

Глаза у неё сияли синим.

– И ты гляди, на вид мелконькие людишки, мяконькие, а не даются. Сначала в глаз, а потом вместе за чарки, - продолжал разговор детина. - Вот как раньше было: два близнеца, и уже свара; два наследника - и целая война.

– Верно, - поддакнул козлоногий.

– И за собой замечаю: в полную силу бить неохота, что за ерунда. Бывало, с одного удара троих укладывал, и не поймешь, где чьи руки-ноги. А эти, и ведь тощенькие такие все, недомерки...

– Это ты уже говорил.

– И ещё скажу, - взревел детина и гулко заглотил пиво. - Или возьми, например, Артемиду...

Мохнатый бок коснулся Стёпкиной ноги, и рыжий спаниель уселся возле стола, улыбаясь во всю пасть. Сверху посыпались искры: в пыльном абажуре под потолком ворочался огненный шар, выстреливая в стороны дымными протуберанцами.

– А Велес, слышал, шубы оживляет. Это они шкуры носят - шубы, а он их обратно... оживляет. Велес.

Рыжий опускает кулак на стол: Стёпка задумчиво смотрит на трещину, пробежавшую по столешнице.

Стройный мужчина, похожий на танцора-жиголо шепчет на ухо толстушке. Киреев уже не удивляется: кажется, персонажи забегаловки появляются и исчезают сами по себе.

– Куда всё катится, - грохочет рыжий. - Ни тебе хорошей драки, ни тебе хорошей выпивки... И ни одной женщины: сплошные амазонки и валькирии.

– Ну, женщины-то очень даже ничего, - ухмыляется сатир.

Дверь распахивается. Гротескные посетители застывают, удивлённые, что кому-то пришло в голову войти, а не возникнуть.

На пороге старик со Стёпкиного участка - Георгий Ильич, 82 года, двухэтажный домик, внучатая племянница с мужем и ребёнком... но позвольте, он, кажется, сломал ногу?

– Где моя книга?

Шёпот раскатывается по углам, шуршит в складках пыльного времени и возвращается тенями.

– Где моя книга? - потерянно спрашивает старик и опускается на скамью возле Стёпки. Клок седых волос почти касается липкого стола. - Я не смог её найти... зачем она её... мусор убрали, свалка...

Он едва не плачет.

Звякают костяные спицы. Синеглазая женщина склоняется над стариком, пухлая ладонь гладит седую голову, точно он - глупый мальчишка с разбитой коленкой.

– А ты просто позови её.

– Позвать? - старик тщетно пытается вникнуть в смысл слова.

– Это ведь твоя книга. Она должна тебя услышать, - толстушка улыбается, синева брызжет из-под ресниц.

– Я не умею.

– А ты вот так...

Она оглаживает ладонями стол, и из растрескавшейся столешницы лезут гибкие побеги, набухают и разворачиваются почки. В забегаловке терпко пахнет юной листвой.

– Понимаешь? Просто скажи ей, что она тебе нужна.

Лицо старика начинает светиться изнутри, словно в глазах загорается по свече. Узловатые ладони складываются ковшиком, и Стёпка наяву видит, как ковшик этот наполняется чистым сиянием.

Рыжий детина поднимает кулак - треснуть по столу, но переглядывается с сатиром и опускает руку.

– Ну чего ж. Значит всё. Погостили.

Свет выплёскивается из стариковских пальцев, встаёт от пола до потолка сияющим зеркалом.

– Прошу, - швейцаром выгибается жиголо. Сатир допивает пиво, сбрасывает штаны и первым ныряет в зазеркалье. За ним движется здоровяк: вокруг устрашающего топора вьётся огненный шар.

Перед Стёпкиными глазами проходят люди и нелюди: и громадные, и крошечные, и одноглазые, и одноногие, и сторукие, и зверолицые, и крылатые, и бесформенные, и надмирные, и земные, и хтонические, и реальные, и выдуманные, и красивые, и уродливые...

– Мяу, малыш.

Сухая фигура, узкие пальцы на его плече. Улыбается кошачья морда.

– Ещё встретимся.

Последней уходит синеглазая толстушка, забыв на столе костяные спицы. Зеркало гаснет, растворяясь в тонком запахе новорождённой листвы.

Посреди забегаловки остаётся лишь растерянный старик со слезящимися глазами и пыльным гроссбухом в руках. Очнувшаяся буфетчица остервенело режет колбасу.

Утро разгоняет по углам ночные тени. Одна за другой гаснут свечи.

– И чего же хочет мой верный хранитель, спасший книгу?

Чего он хочет? Когда-то он уже ошибся, отвечая на этот вопрос. Так чего теперь желать одинокому больному старику?

– Я хотел бы узнать, - слова колюче царапают пересохшее горло, - её истинное название.

Она смеется, и этот низкий, грудной смех будоражит грудь, опускаясь горячей волной в низ живота, будит давно забытые ощущения. Словно юнец перед дерзкой принцессой, пастух перед вышедшей из волн богиней...

Госпожа моя Мнемозина.

– Я знала, что эта мелочь займёт тебя на долгие годы. Но получай же: она звалась "Завесы бессилия".

– Завесы... - неуместные, глупые слова.

Он, должно быть, ослышался. Весь, завесы - какая мелочь! стершийся штрих от буквы "ы".

Но нет. Здесь непременно иное, могущественное, сакральное. Вес-сь с-сил - ухмыляются две змеи с кадуцея.

– Видишь ли, очень давно - и в другой стране - один юнец решил создать бессмертное творение и не придумал ничего лучше, как назвать его "Завесы бессилия". Название казалось ему очень... тонким.

– И о чем была книга?

– Он не написал ни строчки, только эти слова на обложке. Зато с каким пафосом рассказывал о будущем творении!

Как глупо... Ему снова предложили выбирать, и он опять ошибся. Книга лежит между ними. Полустёртые буквы, синие чернила...

– В другой стране, очень давно - значит, это не мог написать он сам?

– Конечно. Это писала я, - лукавая улыбка, кокетливый блеск в глазах. - Я старалась подновлять надпись соответственно времени и месту. Так же как и бумагу. И, пожалуй, общий стиль.

Гроссбух с жирным пятном на обложке. Действительно, очень стильно.

– Мой верный рыцарь. Другие хранители открывали книгу через год, два... Ты оказался самым нелюбопытным, знаешь ли.

– Я старался...

– Выполнять свои обязательства, я знаю, - Мнемозина успокаивающе притрагивается к его руке, и от мимолетного прикосновения под кожей растекается жидкий огонь. - Но лучшим из людей всегда была свойственна любознательность. Если бы ящик Пандоры не был открыт, вы лишились бы многого.

– Многих бед? - саркастически усмехается Георгий.

– И, по крайней мере, одной хорошей легенды. А хорошая легенда стоит некоторых жертв. И потом, ты же знаешь эту теорию, что счастье невозможно без горя, белое без чёрного...

– Что добро и зло суть одно и то же.

– Вот этого я не говорила. Тем более, что добро и зло - человеческие категории. Природа их лишена.

– Природа - и силы?

Она загадочно улыбается.

Старик в смятении стискивает пальцы. Всё на поверку выходит не таким, как казалось. Кому верить?

– Но тёмная сила, настоящее зло среди них действительно есть?

– Силы близки природе, - уклончиво отвечает она. - Ты когда-нибудь слышал, чтобы природа уничтожала себя сама?

– Значит, нет?

– Нет ничего плохого в том, чтобы дать разгуляться силе: той или другой, здесь или там. Хранить - не значит замуровать и уморить.