Проснулся Уилл рано и внезапно. Разбудил его не шум, а его отсутствие. Он ожидал услышать, как надзиратели барабанят в двери, и всевозможные крики, эхом разносимые о викторианской тюрьме. Но в окно кухни лился солнечный свет, и пока он спал, кто-то накрыл его одеялом. Рывком сбросив с себя одеяло, Уилл потянулся, стараясь не разбудить собаку, свернувшуюся калачиком у его ног.

На цыпочках поднявшись по лестнице, он поссал в дабле. Вернувшись на кухню, он принялся рыться по столам, пока не нашел пакетиков с заваркой, потом налил в чайник воды, чтобы сделать себе чашку чая.

Часов Уилл не носил. К чему они? За окном утро, и солнце встало раньше него. На дворе лето, и потому день будет долгим. Он поест, когда будет голоден, и заснет, когда стемнеет. Часы – еще один вид навязанной Вавилоном тирании, какую который люди привешивают себе на руки. Часы – это наручники, приковывающие людей к системе. Он считал, что без часов ему живется лучше.

На лестнице послышались шаги, потом из-за двери показалось личико Трины.

– Мне показалось, я слышала здесь какое-то шевеленье, – сказала девушка. – Я уже давным-давно проснулась.

– Просто готовлю чай, – отозвался Уилл, вылавливая пакетик из оббитой кружки. – Хочешь?

Трина вошла в кухню. На ней была только длинная мужская жилетка, и Уилл мог вволю любоваться длинными красивыми ногами. Жилетка льнула к ее телу, едва сдерживая острые груди. Короткие рыжие волосы Трины торчком стояли во все стороны, а веснушчатое лицо не нуждалось ни в каком макияже, чтобы придать ему красок и жизни. Обаяние этого лица подчеркивала большая вычурная булавка в носу.

– С удовольствием.

– Где у нас сахар?

– Я найду, – ответила Трина.

Босиком она прошла по голым доскам к шкафчику, подвешенному высоко на стене.

Когда она привстала на цыпочки, чтобы снять с полки пакет с сахаром, Уилл увидел, что ее жилетка ползет вверх, отрывая гладкий и совершенно голый зад Трины. Меж ее ног он заметил сполох почти оранжевых волос. Он испытал прилив желания к ней и спросил себя, не чувствует ли она по отношению к нему того же. Прибор не причинял ему больше никакой боли, и созерцанием манящего зада Трины пробудило его либидо.

– Я хочу знать, каково это было в тюрьме. Тебе, наверное, было одиноко.

Уилл перенес чашки на стол. Он только вчера вышел, но уже тюрьма была, казалось, все равно что в прошлой жизни. И с чего ему начать? Рассказать ей о надзирателях-вертухаях, их мелочном садизме и обо всех пакостных наказаниях, какие только мог измыслить их больной мозг; о заправлявших делами тюрьмы бандах, об угрозах шепотом в очередях за едой; или о том, каково это делить крохотное помещенье с еще двумя мужиками, когда в этой комнатке пахнет мочой, дерьмом и спермой, а выйти можно лишь на час в день, и то если повезет; ли рассказать ей об одиночестве и о том, как это место всасывает из людей саму жизнь, так что выйди после длительного срока, в большом мире потом выживают лишь самые сильные – большинство же, сознают они это или нет, просто хотят вернуться назад в тюрьму, туда где безопасно и где тебя не встречают на каждом шагу сбивающий с толоку выбор возможности реальной жизни.

По молчанию Уилла Трина поняла, что слишком много он пережил, чтобы вот так просто всем рассказать, и пожалела, что вообще завела этот разговор. Она кляла себя, что теперь на лице у него появилась тревога, и поняла, что ему хотелось бы забыть обо всем, повернуться к этому спиной. Она также поняла, что хочет помочь ему забыть. Поставив кружку на стол, она села ему на колени, крепко обняла его за шею, почувствовала, как он начинает понемногу расслабляться.

– Прости, Уилл. Не надо мне было спрашивать.

Она чувствовала, как он тянется к ней, как его руки гладят ей плечи. Когда он принялся легко целовать ей лицо и шею, кожу ей оцарапала щетина. Соски у нее затвердели, и она поняла, что пизда у нее горячая и влажная от желания.

Осторожно взяв за полы жилетки, Уилл поднял их, открывая красивые острые груди Трины. Он накрыл левую грудь ладонью, и услышал, как она слегка застонала, когда он наклонился, чтобы лизнуть и пососать правую. Он чувствовал, как она ритмично движется у него на коленях, и знал, что она горячая и влажная, и что ее пизде неймется принять его хуй. Осторожно отодвинув от себя Трину, он расстегнул штаны. Трина охнула, увидев его огромный татуированный прибор, – от одного только этого зрелища ей захотелось кончить прямо на месте. Проводя пальцами по покрывавшим всю пульсирующую поверхность руническим орнаментам, она чувствовала, как он содрогается от наслаждения. Слегка приподнявшись, Трина подвинула пизду к его члену, конец которого был твердым и блестящим, как голыш на морском побережье, выглаженный бесчисленными волнами приливов. Потершись о него, Трина почувствовала, как по ее телу начинают прокатываться волны наслаждения. Потом, подавшись вперед, она опустилась, вскрикнув, когда уиллов прибор глубоко вошел в нее, как он раз за разом проникает ей в душу, когда она скользит вверх вниз по нему. Пизда ее была сладкой и тесной, и Уилл застонал, когда перед глазами у него заклубились дробные, фрактальные папоротники. Одна за другой волны чистейшего наслаждения прокатывались по их телам, и, наконец, с могучим криком радости, вырвавшимся у них обоих, они позволили природе забрать их. Плющи и омелы пробились через доски пола, и воздух стал густым и тяжелым от спор, когда его сперма изверглась в нее.

Пробужденная их криками, Брайди подняла голову и увидела любовников. За все свои тысячу лет она никогда не встречала человека, который мог бы сфокусировать столько жизненной силы, как этот мужчина по имени Уилл. Вот почему впервые за несколько тысячелетий, она вчера приняла человеческий облик: чтобы получше узнать, исследовать его, чтобы отметить его рунными знаками, которые дадут его хрупкой человеческой душе хотя бы толику защиты.

Отметины на ее собственной коже не были чистым украшением. Это была самая сильная магия, и они не только воплощали ее власть над плодородием, ее власть вернуть детородную силу этой голой планете, они служили гарантией ее бессмертия. Брайди знала, что даваемая ими сила нечто гораздо большее, чем просто галлюцинация. Она помнила, как по всем северным землям в определенные ночи года у дверей даже самых скоромных хижин выкладывали вязанки хвороста в надежде, что она пройдет мимо и поспит здесь недолго, одарив тем самым своим плодородием только что засеянные поля. Она помнила страх в душах всех тех бесчисленных тысяч мужчин и женщин, которых приносили в жертву во имя ее. И как она набиралась силы, когда они выкрикивали свой прощальный крик.

Она снова поглядела на любовников. Теперь, когда она пометила этого мужчину по имени Уилл, она знала, что его она хочет навеки вечные. Он станет ее супругом. Супругом Брайди.

Разжимая объятия, любовники нежно поцеловались. Когда девушка, звавшая себя Триной, поглядела в ее сторону, Брайди с энтузиазмом завиляла хвостом.

– Какая роскошная собака, Уилл. Твоя?

– Он мне не принадлежит, – возразил Уилл. – Он друг, а не раб. На самом деле это он меня нашел – вчера в парке.

Трина расхохоталась.

– На самом деле, это не он, а она, Уилл. Это сука, не кобель. Как по-твоему, у нее есть имя?

– Может, и есть. Я, во всяком случае, его не знаю.

Трина заглянула в темные глаза собаки, и ей, – как это она решила, – пришла голову мысль. На самом деле ничего подобного не произошло.

– Думаю, – сказала Трина, поворачиваясь к Уиллу, – я думают, нам следует назвать ее Брайди.

– Крутое имя. Но давай спросим, что она сама об этом думает. Как тебе нравится твое новое имя, Брайди? – когда Уилл протянул руку, чтобы потрепать собаку за ухо, Брайди бурно замахала хвостом. – Да, полагаю, ей нравится.