Смерть Идира

Волчьи выродки, я вас ненавижу так, что у меня до сих пор в глазах темнеет! Если ваши потомки научились грамоте и читают теперь мой рассказ, то пусть они знают, на что вы нас обрекли! Вы что, забыли, что горы созданы для того, чтобы защищать жителей долин и южных склонов от северного ветра? А не для того, чтобы люди жили на их северных склонах! Здесь голые скалы так холодны, что если положить на них грудного ребенка, даже закутанного в медвежий мех, он умрет и оледенеет быстрее, чем пролетает по ночному небу падающая звезда. Или может быть вы забыли, что звери на этих скалах не водятся? А в долине снег так глубок, что видны только вершины елей, и кажутся они не длиннее рогов молодого оленя! Да мой отец и охотиться не умел, а вряд ли бы кто-то из охотников племени захотел с ним делиться добычей в такую бескормицу.

Колдуньи не было с нами. Люди племени думали, что она обратилась в сову и улетела. Все проклинали ее за то, что она не помогла им против врагов. Но даже для ярости ни у кого уже не осталось сил. Все молчали, лишь лед звенел на иглах горных сосен. Наконец вождь обратился к Исмону:

— Прости, чужеземец, что я не послушал тебя. Расскажи нам, как делать бьющие далеко меткие луки, о которых ты мне говорил прошлой зимой. Тогда мы вернемся на южный склон, и не спасут этих беззаконников их щиты!

Мой отец прервал его речь:

— Поздно. Здесь мы не найдем того, что нужно для изготовления такого оружия. Эти мертвые скалы страшнее Страны Смерти.

Но сыновья и дочери Леса и Гор горды и отважны. Не одолеет отчаяние того, кто выстоит и против медведя. Юноши и девушки племени взяли свои ясеневые луки и поклялись Солнцем, что лучше замерзнут в снегу, чем вернутся без добычи. Они ушли вниз по склону, туда, где темнел изорванный ветром лес. А мой отец стоял неподвижно и смотрел на север, на ненавистный ему снег. Небо было сумрачно и предвещало новую снежную бурю, а над долиной возвышался хребет острых гор — будто огромный дракон затаился в холодном тумане. Раб-ливиец шептал, так тихо, что только я его слышала:

— О, боги, когда наконец окончится мое странствие? Зачем создали вы эти обледенелые вершины и смертоносные обрывы, и этот белый ужас, падающий с неба? То, что я умею делать, здесь никому не нужно, а то, что здесь необходимо, чтобы выжить, мне не ведомо. Я ведь мог остаться на южном склоне. Я не охотник, и не мне делить лес с другими охотниками. Мне место везде, где люди не знают письменности. А эти существа в волчьих шкурах вряд ли ее знают. Я бы мог быть полезным этим людям. Но я ушел с теми, кто — последние из людей земли — еще чтит святые законы Золотого Века. Почему я не остался с воинами-победителями? Потому что они рисуют на щитах солнце, убитое боевым топором. Мой народ поклоняется Светозарному Солнцу, и я не хотел оставаться с совершающими подобное святотатство. Но видно делать нечего. Они убийцы, но и люди моей страны убивали без жалости, да и сам я сегодня совершил убийство. Я сделал это из милосердия, но из тщетного милосердия. Ибо на этом холодном склоне нашим детям не выжить. Не лучше ли вернуться? Человек, умеющий писать, везде найдет пропитание. Сын мой и дочь моя, вы пока оставайтесь здесь, а я пойду и посмотрю поближе на этих людей. Может быть, они не такие уж и враги богов, а просто несчастные безумцы, которые рисуют на щитах безумные образы. Если они примут меня на службу, то я вернусь и заберу вас.

Исмон расстелил на снегу меховую куртку нашей погибшей матери, принес хвороста, разжег огонь и велел нам никуда от костра не уходить. Дождался рассвета и пошел назад, к вершине, а через нее к теплому южному склону. Идир задремал у костра, а я плакала о матери нашей. О если бы я знала тогда, что милосердная судьба приведет меня к ней…но через годы горя, одиночества и двойного рабства.

Кто-то дал мне выпить вина, оставшегося от праздника, и стало мне тепло и весело. Стало мне все равно — что было и что будет. Черное ночное небо вдруг засияло синее голубики, и звезды закружились хороводом. Я заснула, но враги в волчьих шкурах ворвались и в мой сон. Века прошли, и они выросли и стали огромнее гор. Они принесли огромный плоский камень и накрыли им две горных вершины, подобием дольмена, чтобы нам не было видно неба. Потом затаились, прицелились из луков, ожидая восхода солнца, надеясь пронзить его стрелою. Но вместо солнца над лесом поднялся огромный серебряный ястреб с лицом моей матери. Стрелы врагов сломались о его оперенье, а в его больших сияющих крыльях отражался далекий океан.

Ястреб спросил меня голосом Идира:

— Ифри, смотри, на севере другая гора, а за горою-то дым! А кто там живет?

— Олени-волшебники. Белки-волшебники тоже. А ты ястребом не прикидывайся, — ответила я ему сквозь пьяный сон.

— Сама ты ястреб, — сказал он мне с обидою, — А на огне они что жарят? Траву или орехи?

— Нет, волков с медведями, — сказала я ему, чтобы показаться многознающей старшею сестрою.

Несмышленый Идир обрадовался:

— Пойдем туда!

Я ему сказала, что не дойдем. Снег меж горами слишком глубокий. Там только олень пройдет. А мы провалимся в снег и замерзнем. А он плачет:

— Давай волшебного оленя позовем, из волшебной деревни. Пойдем к опушке да позовем. У волшебников всегда лето, и еда есть. Вдруг и мама теперь там.

Я сказала ему: не придет олень. Разделила с ним остатки вина из голубики и вела спать. Потом стала смотреть в огонь и видела в нем три летних солнца. Проснулась я оттого, что мой отец в обледенелой меховой одежде тряс меня за плечо. На плече у него был длинный лук, как у воинов, напавших на наше племя. Отец спросил меня, где Идир. Я не знала. Но маленькие следы вели вниз по склону горы. Видно мой брат ушел искать волшебного оленя. Следы были старые, запорошенные снегом, ночной мороз обжигал лицо, но мы не теряли надежды. Дети горных охотников знают, что когда холодно, надо бежать быстрее.

Но снег был слишком глубок, и мой брат провалился в него, как в омут. Мы нашли его возле лесной опушки. Он еще дышал, но разбудить его мы не смогли.

Я сказала, что заслуживаю смерти, ведь я не уберегла брата. Но отец рассказал мне, как он оказался в плену на холодном северном берегу и увидел тусклый серый туман, странные деревья с голыми черными ветвями и иссушенную осенним ветром мертвую траву. Ржавый мир, оловянный мир… Тогда он думал, что навек лишится рассудка, и брел в полузабытье-полубезумье по алым как кровь облетевшим листьям, по бледному льду на лесных болотах, по камням, обросшим мхом будто серым мехом. Он понимал, что в ту ночь разума во мне было не больше, чем у замерзшего комара. Посему повелел не казнить себя сожалением о том, что навеки и без возврата унесла Река Времени. Сказал, что смерть эта будет на совести врагов наших — не на моей. И что был бы мой брат взрослый, он бы мне сейчас запретил плакать, ибо на таком холоде горе убьет и меня, а я должна продолжить наш род. Отец подбросил хворосту в костер и рассказал мне, что увидел ночью в нашей деревне захваченной врагами:

— Я вышел крадучись из лесу и увидел, что дети их племени стоят широким кругом, вооруженные луками и стрелами. Они смеялись и целились во что-то, истекающее кровью. Я пригляделся и узнал нашу деревенскую колдунью. Она не успела убежать с нами, отстала по немощи старческой.