Уже первые годы работы группы первобытной истории показали, что она способна принести институту славу. Именно поэтому Ю.В. Бромлей преобразовал ее в сектор и вообще всячески способствовал дальнейшему успеху его деятельности. И сектор полностью оправдал его надежды. Этот единственный в стране центр по изучению истории первобытного общества и проблем общей этнографии, просуществовав в течение четверти века, внес неоценимый вклад в историю отечественной и не только отечественной науки.

И главная заслуга в этом принадлежит А.И. Перщицу, который подобрал коллектив из самостоятельно мыслящих и хорошо знающих свое дело исследователей и умело им руководил. Члены сектора были вольны придерживаться самых различных взглядов, причем не только по конкретным вопросам, но по проблемам общей теории и методологии истории. Одни члены сектора были убежденными сторонниками материалистического понимания истории, другие относились к нему скептически, предпочитая иные подходы, что не только не мешало, но, наоборот, способствовало успеху деятельности сектора. В секторе царила атмосфера взаимного уважения и доверия. Заведующий сектором никому не пытался навязывать свою точку зрения. Он ограничивался лишь советами, к которым все прислушивались, но вовсе не обязательно принимали. А.И. Першиц был прекрасным критиком и замечательным редактором. Его редакторские замечания всегда были к месту. Автор даже тогда, когда первоначально они были ему не очень по душе, тщательно продумав, приходил, в конечном счете, к выводу, что учет их будет в огромной степени способствовать улучшению работы.

Единственным исключением в достаточно дружной среде сектора, пожалуй, был только В.Р. Кабо. В отличие от остальных он не был намеренно привлечен к сотрудничеству А.И. Першицем. Просто, когда В.Р. Кабо перешел из Ленинградской части Института этнографии в Московскую, то автоматически в соответствии с предметом своих исследований был зачислен в сектор первобытности. Однако долго ужиться он здесь не смог и, в конце концов, ушел от нас в другое подразделение института, о чем никто не пожалел.

Я бы не стал специально задерживаться на его личности, если бы уже в эмиграции он не опубликовал свои воспоминания под названием «Дорога в Австралию» (New York, 1995). В них он рассказывает не только о своем жизненном пути, который в молодости был осложнен трагедией — несколько лет по политическому обвинению автор провел в исправительно-трудовых лагерях, но и о положении, сложившемся в нашей этнографической науке в 50–80 гг. Насколько я знаю, пока никто другой из советских этнографов, работавших в те годы, с мемуарами не выступил. И если такое положение сохранится, последующие поколения буду черпать сведения об этой эпохе развития нашей науки только из книги В.Р. Кабо.

А между тем верить ему практически ни в чем нельзя. Те разделы книга, которые посвящены положению в этнографии, содержат такое обилие и крупных, и мелких небылиц, что остается только диву даваться. Как сообщает автор, советская этнографическая науки в те годы находилась в состоянии не только что застоя, но полной деградации. И только один единственный человек занимался подлинными научными исследованиями в этой области, ведя титаническую борьбу с массой ничтожеств и пигмеев, наделенных самыми низменными качествами.

Когда я прочитал эту книгу, у меня возникло желание написать на нее рецензию, озаглавив ее «Диагноз — мания величия». К сожалению, руки у меня до этого так и дошли. Жаль было тратить время на разбор нелепейших домыслов. И здесь я ограничусь несколькими примерам.

В.Р. Кабо рассказывает, например, как с конца 50-х годов он на протяжении многих лет вел упорную борьбу против теории матриархата. И в результате этого мощного натиска даже самые закоренелые догматики вроде А.И. Першица и Ю.И. Семенова в 1970–1980 гг. «стыдливо перестали произносить слово «матриархат»«[48].

Как уже отмечалось первая работа В.Р. Кабо, в которой он критиковал концепцию матриархата появилась только в 1968 г. Если он критиковал ее и раньше, то об этом могли знать разве только его близкие ленинградские знакомые. А ведь еще в 1955 г. т.е., за 13 лет до появления данной его работы в «Вопросах истории» была опубликована совместная с А.Л. Монгайтом работа А.И. Першица, в которой авторы внесли предложение отказаться от термина «матриархат». В 1958 г. появилась моя статья «О причине матрилинейности первоначального рода» («Ученые записки Красноярского пединститута» Т. 13. Вып. 2), а затем через год — работа ««Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельса и современные данные этнографии» («Вопросы философии». 1959. № 7), в которых окончательно развенчивалась концепция матриархата.

И, наконец, пожалуй, самое забавное: в том самом 1968 году, когда В.Р. Кабо, рискуя жизнью, впервые героически ринулся на штурм несокрушимых твердынь матриархата, вышел утвержденный Министерством высшего и специального образования СССР учебник для студентов исторических факультетов «История первобытного общества», написанный А.И. Першицем, А.Л. Монгайтом и В.А. Алексеевым, где не было ни матриархата, ни патриархата. Там в истории первобытности были выделены три основных периода: (1) человеческого стада; (2) родовой общины (с подразделением его на этапы ранней и поздней родовой общины) и (3) разложения первобытного общества.

Но если В.Р. Кабо занимался сочинительством даже в такой области, где существуют документальные свидетельства и поэтому разоблачить ложь не составляет ни малейшего труда, то фантазия его совершенно не знает предела, когда он обращается к характеристике своих коллег по профессии. Не только у меня, но у всех, кто читал его мемуары, вызвало омерзение все то, что там написано о Ю.В. Бромлее. В.Р. Кабо буквально облил его грязью с головы до ног. Помимо всего прочего это свидетельствует и о том, что мемуарист начисто лишен такого важного человеческого качества, каким является чувство благодарности. Все видели и знали, что Ю.В. Бромлей оказывал ему всевозможную поддержку, всячески способствовал публикации его работ и обеспечил ему получение самой престижной в советском этнографическом сообществе награды — премии имени Н.Н. Миклухо-Маклая. Чего уже тогда говорить о С.П. Толстове, Ю.П. Аверкиевой, А.И. Першице, Д.Д. Тумаркине и других этнографах, с которыми мемуариста столкнула жизнь. Даже о своем единомышленнике и сподвижнике Н.А. Бутинове он выразился в манере известного гоголевского персонажа, который, характеризуя высший свет губернского города, сказал: «Один только там есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если правду сказать, свинья».[49]

Где-то около двух страниц посвящено в этой книге и моей персоне. Но, если, говоря о других деятелях нашей науки, он касается главным образом их личных качеств, то меня он критикует в основном за мои взгляды и мои работы.

Интересно заметить, что высказывания В.Р. Кабо о моих работах в области этнографии и первобытной истории в известной степени перекликаются с той характеристикой моей статьи по историческому материализму, которую была дана ей во время описанной выше доверительной беседы в редакции «Вопросов философии». Вот что пишет В.Р. Кабо о моей книге «Возникновение человеческого общества»: «Она строилась по той же классической схеме, с первобытным стадом и матриархатом (в данном месте В.Р. Кабо откровенно лжет: никакого матриархата в книге нет и в помине. Я всегда был противником этой концепции, о чем писал неоднократно. — Ю.С.), но все это подавалось с таким размахом, смелостью, эрудицией, на которые не были способны московские этнографы. Толстов, тогда еще директор, привлек его в Институт этнографии как мощную творческую силу. Семенов обладал поразительным трудолюбием и продуктивностью, но все это сочеталось со спекулятивностью его научного метода и фантастичностью его реконструкций и теоретических построений. Его книги и статьи, оснащенные необъятным научным аппаратом, огромным фактическим материалом, организованные внешне очень логично, способны были произвести впечатление только на неискушенного читателя (т.е. еще не уверовавшего, как В.Р. Кабо, в святость постулатов, господствующих в западной этнологии — Ю.С.), по существу же они были скорее фантастическими романами из первобытной жизни, рожденными его воображением и написанными с целью вдохнуть новую жизнь в изрядно обветшалую концепцию. И все это предлагалось в эффектной, наукообразной, сбивающей с толка форме, с необычайным апломбом... С появлением Семенова догматизм, свойственный советской истории первобытности, не отталкивал больше своей провинциальной заскорузлостью, он был поднят на новую еще невиданную ступень — он стал полнокровным мифом. Семенова посылали с самыми ответственными докладами на международные конгрессы и конференции...».[50]