Он поспешно стал подниматься по лестнице, крикнув на ходу экономке:

— Ужин подайте, пожалуйста, на балкон! А пока проводите этих людей в лабораторию и понаблюдайте, чтобы они аккуратно поставили ящики на прежнее место!

Через четверть часа профессор в своем обычном костюме вышел на ярко-освещенный балкон, где около стола уже хлопотала тетушка Джен.

Монгомери уселся в качалку и лениво принялся за ужин. Комариный писк звонка коснулся слуха Монгомери и он вздрогнул. Кто может звонить к нему поздно ночью?

Это, вероятно, возвращается Долли. Через минуту в дверях показалась тетушка Джен, раскрасневшаяся от негодования; она размахивала каким-то письмом, словно собиралась швырнуть его в лицо профессору.

— Это был сумасшедший или окончательно пьяный! — вскричала она. — Когда я ему открыла дверь, я это сразу заметила. Лицо у него перекосилось, глаза блуждали, как у помешанного, честное слово! В одной руке он держал газету, в другой — вот это письмо.

Когда он меня увидел, швырнул мне письмо и заорал:

«Передайте это письмо вашему профессору, пусть он его прочитает сейчас же. Может быть, он кое над чем задумается. Также пусть он прочитает сегодняшний ночной экстренный выпуск «Геральда». Там подробно описан подвиг одного зверя и негодяя». Потом он еще что-то кричал об убийстве, крови и возмездии, размахивая газетой. Очевидно, он сбежал из сумасшедшеф Дома, или был мертвецки пьян, мистер Монгомери! Или, вернее, то и другое вместе!

— Давайте письмо! — быстро перебил профессор и протянул нетерпеливо руку. Разгневанная экономка бросила письмо на стол и с присущим ей величием удалилась.

Монгомери схватил письмо, нетерпеливо разорвал конверт, взглянул на написанное знакомым, полудетским почерком и задрожал. Он провел дрожащей рукой по лицу, справился с волнением и прочитал, холодея от ужаса:

Белый листок задрожал в руке Монгомери, и эта рука бессильно опустилась на колени. Он не хотел верить своим глазам. Как! Его дочь, его любимое, единственное дитя, как видно по дате письма, уже несколько дней в восставшем городе… И сегодня, быть может, он своей собственной рукой… свою дочь, свою единственную привязанность! Эти мысли были мучительней жестокой физической пытки. Нет, такая чудовищная вещь не могла случиться! Ведь есть же в мире справедливость. Не может быть, чтобы судьба так жестоко посмеялась над ним в день его торжества!

Профессор вскочил и забегал по балкону, запустив похолодевшие пальцы обоих рук в свою густую шевелюру. Голова его горела, как в огне; в висках молотками стучала кровь; судорога сводила его пальцы, и, казалось, вот-вот кости его превратятся в слабые, гибкие хрящи, и рухнет мешком на крашеный пол балкона его худое тело. Мысли в голове жгли и путались.

Неожиданно в мозгу профессора яркой молнией мелькнула светлая мысль, и он бросился к телефону. Дрожащими от волнения руками сорвал он трубку, вызвал кабинет инспектора полиции и охрипшим голосом закричал:

— Это вы, мистер Бригс? Нет? Попросите его к телефону! Кто просит? Скажите, профессор Монгомери! Да, только, ради бога, скорее! Да, да! Это вы, мистер Бригс? Ради всего святого, командируйте немедленно, сейчас же в Блек-виль десяток лучших агентов и поручите им выяснить, что сталось с моей дочерью. Она три дня тому назад уехала в Блеквиль! Да, да! Не стесняйтесь никакими расходами, я готов пожертвовать всем своим состоянием за одну добрую весточку… О, если она жива!.. Вы думаете? Умоляю вас! Так, вы пошлете? И немедленно, сию минуту? Самых ловких?.. Хорошо! Я жду! Непременно, сейчас же сообщите! Да, да! До свиданья.

Профессор повесил трубку и снова вышел на балкон. Он упал в качалку, закрыл лицо руками и застыл в неподвижной позе. Сейчас в нем загорелась слабая искорка надежды. Ведь полицейский, побывавший в мертвом городе, рассказывал, что несколько человек на окраине уцелело. Может быть, среди уцелевших и его дочь. Ведь в жизни бывают разные случайности. Почему бы в силу счастливой случайности не спастись его любимой дочери? Правда, он знал ее живой, решительный характер, который бы ей не позволил сидеть дома в тот момент, когда окружающие все до единого идут на собрание, могущее заинтересовать самого нелюбопытного флегматика. Но, может быть, на этот раз она осталась дома, в таком помещении, куда не могли проникнуть страшные «лучи смерти». Может быть, наконец, она сломала ногу, но она жива, жива!

Ведь бывают чудеса! Предположения, которыми старался успокоить себя профессор, были весьма шаткими, и ему оставалось лишь надеяться на чудо.

На балконе показалась тетушка Джен. Увидев сидевшего в странной позе профессора, она молча с удивлением взглянула на него, убрала со стола остатки ужина и удалилась на покой. А профессор продолжал сидеть неподвижно в качалке, за столом, делая лишь необходимые движения для того, чтобы закурить сигару.

Обычно профессор выкуривал не более двух-трех сигар в сутки, но теперь он курил одну за другой, утопая в облаках голубоватого, медленно-тающего дыма, роняя пепел на стол, на свой пиджак и на всклокоченную бороду. Белый свет электрической звездочки под тентом сливался уже с мутным светом наступавшего дня; за решеткой чугунной ограды просыпался огромный город. Восходящее солнце бросило светлые пятна на высокие крыши серых зданий, а профессор продолжал сидеть все в той же позе, куря сигару за сигарой и уже чувствуя тошноту от втянутой вместе с табачным дымом гомерической дозы никотина. Тетушка Джен вышла на балкон с подносом, на котором дымился блестящий серебряный кофейник, и удивленно вскричала:

— Как, вы уже встали, мистер Монгомери? А я думала…

Ее взгляд скользнул по искаженному страданиями, бледному лицу Монгомери: она как-то странно съежилась и поспешила удалиться. Профессор молчал. Ему теперь все казалось ненужным и неважным. Ненужными и странными казались и вопрос экономки, и ее появление на балконе, и этот поднос с кофе. Когда экономка снова появилась на балконе, он вскричал плачущем голосом:

— И какого дьявола вы сюда шляетесь? Я хочу, хочу быть один! Понимаете ли вы это?

— Но там вас спрашивает какой-то полицейский. А я, конечно, могу уйти, и даже уйти совсем из вашего дома! — тоном оскорбленного достоинства начала экономка, но профессор вскочил и вскричал:

— Полицейский? Ведите, ведите его сюда! Скорее!

Тетушка Джен исчезла, и на пороге показалась фигура рыжеусого полицейского Гарри сона.

— Вы от Бригса? — быстро спросил Монгомери, чувствуя, что ноги его подкашиваются, и падая в качалку.

— Нет, я сам от себя, мистер Монгомери, — проговорил Гаррисон, подходя к столу. — Я был вместе с ребятами в Блеквиле и мы осматривали трупы. На одном из них я нашел вот эту штуку и, так как на ней выгравирована ваша фамилия, я подумал, что она вас заинтересует…

И Гаррисон положил на стол перед профессором золотой медальон с искусно сделанным из мелких бриллиантов трилистником о четырех листках на крышке и тонкой золотой цепочкой.

Профессор схватил медальон и, жадно глотая воздух раскрытым ртом, словно выброшенная на берег рыба, откинулся на спинку качалки, еле сдерживая стон нестерпимой душевной боли: он узнал медальон, подаренный им его по-койнице-жене, с которым Долли не расставалась. Профессор нажал пружинку, медальон раскрылся, и там мелькнуло на маленьком кусочке картона знакомое, когда-то горячо любимое лицо, с темными глазами, пышной прической и лукавой улыбкой губ с чудесным изгибом; это была карточка его покойной жены, на которую Долли была так похожа…

Профессор поднял расширившиеся от ужаса и душевной муки глаза на стоявшую перед ним высокую фигуру в синем мундире и спросил каким-то чужим, тягучим голосом:

— Почему вы здесь? Почему вы стоите здесь?

— Но, я полагал… Мне кажется, что мне следует получить за труды?.. — смущенно пробормотал Гаррисон. Профессор несколько секунд молча смотрел на него окаменевшим взглядом, потом медленным движением автомата достал из бокового кармана пиджака маленький, желтой кожи бумажник, достал оттуда вчетверо сложенную, хрустевшую в его пальцах бумажку и протянул ее полицейскому. Гаррисон схватил ее, мельком оглядел и ошеломленно пробормотал: