В десять по телефону ему удалось связаться с мэром, а в половине двенадцатого Галину выпустили. Но Боже, видели бы вы, что произошло с ней за полтора дня… Ее руки и ноги двигались так, словно вместо гибких суставов ей вставили железные шарниры, голова тряслась, нос вытянулся, веки отекли, а белки глаз побагровели. Она рухнула в объятия Ершова и забилась в рыданиях. Вскоре они сидели у него, Ершов поил Галину вином, утешал и между делом выспрашивал.

— Я все, — твердила она, — мне теперь на все плевать, что угодно, только не туда.

— Но что случилось?

— Я подошла утром к гаражу, машины в нем нет, откуда ни возьмись два милиционера, схватили меня и туда. А там весь вчерашний день меня пытали, говорят, я ночью кого-то задавила. Я говорю: «Нет». А они требуют алиби, но какое у тиеня алиби, если я всю ночь одна в своей постели проспала. Да это все я бы выдержала, они поняли и кинули меня на ночь в камеру с погаными пьяными и проститутками. Что они со мной сделали, что сделали… А сегодня опять на весь день допрос. И когда отпускали, гнусавый мент, знаешь, что сказал?

— Что?

— Что он не извиняется, так как надеется, что я все поняла. — Слезы текли по ее щекам, капали в стакан с вином. — Ия поняла, Ерш, поняла! Мне, Ерш, на все плевать, пусть лучше меня отравят, прибьют, только бы снова не попасть туда, где эта сифилитическая мразь, я ничего больше не хочу.

Утром Ершов отвез Галину в клинику к Иерихону. В служебном кабинете Быченко он сам когда-то скрывался целую неделю. Галина находилась в состоянии полной прострации, и, оставив ее, Ершов с Иерихоном уединились для беседы. Ершов поведал о событиях последних дней, о своих наблюдениях.

— О чем же это все говорит? — поинтересовался Иерихон.

— О том, что понятно кто убивал, понятно зачем, но остается кониум. Абсолютно непонятно, откуда они его достали. Я вчера у Галины между делом выспрашивал — их аптека единственная в городе, где кониум бывает. Сырья у них самый минимум, оно строго учтено, подозреваемые в аптеке не бывали, а в продажу кониум поступает в таких мизерных концентрациях, что хоть ведро его слопай, ничего не случится.

— А не может быть использован другой яд?

— Нет, тогда абсолютно непонятной окажется смерть Галиного мужа, он вслух сказал именно о кониуме и тут же был убит.

— Жаль, — промычал Иерихон. — Жаль, а то был такой прекрасный выход, но не на кониум, а на цикуту.

— На что?! — вскочил на ноги Ершов.

— На цикуту, — выдохнул Иерихон.

— Это же то же самое. Кто?

— Юноша, необходимо изучать историю родного края. Не забывай, что Гаврик женат на внучке знаменитого партийного деятеля Якова Тихвинского, у которого была большевистская кличка — Молотков, а дружеская — Цикутин. До революции Молотков служил в аптеке у известнейшего в нашем городе провизора Аверьяна Рыжикова, а когда заварилась буча, спер у хозяина банку с цикутой и всегда имел се при себе, утверждая, что свободный человек лишь тот, кто носит свою смерть в кармане. Над ним любили подшучивать его соратники, де, он не большевик, а анархист, решил город перетравить, смеялись над ним, да что со смешливыми-то стало. А он, умница, только в одна тысяча тридцать шестом году место под ним зашаталось — лишь ветерком подуло, возьми вдруг и неожиданно помре от паралича сердца. И сам другом народа остался, и жену его, детей никуда не таскали, даже дела на них не заводили.

— Погоди, — перейдя на ты, сказал Ершов. — Но ведь Фаина лишь году в сороковом родилась.

— В сорок втором.

— Значит, есть еще действующее лицо в драме. Иерихон, жди меня здесь и, Богом тебя прошу, не отходи от телефона.

Бабушка Инны словно ждала Ершова.

— Все же пришел, — встретила она его. — Ну, заходи.

Оказавшись в комнате, Ершов принялся рассматривать фотографии.

— А кто из них товарищ Цикутин?

— Вот, видишь какой был красавец. Начал-то мальчишкой в аптеке, образования — церковно-приходская школа, а кончил вторым секретарем обкома, вторым человеком в области, и всего достиг сам. Знал бы ты, мальчик, как мы в тридцатые годы славно жили, как жили… Если бы не злодей Сталин… Ведь наши отцы были революционерами и героями, в борьбе провели всю молодость, победили, скрутили голову буржуазной гидре, землю очистили, только начали по-людски жить, а Сталин… Что за злая судьба. Но подожди, мне надо позвонить.

Она взяла телефон и, прикрыв за собой дверь, ушла в кухню. Вернулась в комнату она минут через десять, неся перед собой в согнутых руках две чашки с дымящимся в них кофе.

— Угощайтесь и спрашивайте, ведь из-за этого вы сюда пришли.

— Простите, — извинился Ершов. — Можно я тоже сделаю один звонок? — Не ожидая разрешения, он вышел на кухню, набрал номер Иерихона и приказал: — Ровно через минуту перезвони по номеру… — четко продиктовал, — и хотя бы тридцать секунд не отпускай старуху от трубки.

Вернувшись в комнату, Ершов подсел к столу, и тут же в кухне заверещал звонок.

Когда бабуля освободилась, Ершов вертел в пальцах чашку, но пить не начинал. Старуха подняла свою посудину, поднесла к глазам.

— Угощайтесь, угощайтесь, настоящий турецкий кофе.

— С кардамоном? — поинтересовался Ершов.

— С кардамоном, — подтвердила хозяйка и пригубила из чашки.

— Вы уж простите, я буду спрашивать без дифирамбов, — отпив глоток, произнес Ершов. — Времени у нас, боюсь, мало, а выяснить хотелось бы многое. Ответьте: он их застал?

— Да. И она позвонила в панике мне. Думать было некогда, Гавриловы в этих вопросах люди не гибкие, страшные, отсталые, а я мать. Надо было спасать мою семью.

— Хорошо, а зачем вы оставили яд ей?

— Я старая, думала, свое дело уже сделала.

— А зачем забрали его назад?

Старуха изумленно посмотрела на Ершова:

— Как вы узнали?

— Узнал, — блефовал Ершов. — Но почему?

— Я еще и бабушка. Узнав, что Инка хочет развестись, я испугалась. Эго всем бы помешало, Гаврик немой сын, но, а если в суматохе ее… Я бабушка. Да и про расследование твое я знала, так лучше, что ты ко мне, а не к ним пришел, я пожила свое.

— Понятно, — промолвил гость. — Но что с вами?

— Боже! — испуганно вскрикнула старуха. — У меня немеют ноги… — И схватив свою чашку, стала пристально ее рассматривать.

Ершов хмыкнул.

— Рисунок тот же, я старый картежник, знаю, что сетчатые рубашки лишь для непосвященного одинаковы, а для любого профессионала каждая индивидуальна. Чашки я не менял. — Он вытащил из кармана мятый комочек целлофана. — Я на всякий случай перелил свой кофе в облатку от сигарет, ваш — себе, а из облатки — вам. Слышали загадку про волка, козу и капусту.

— Как болят ноги, — простонала старуха.

Ершов перенес бабулю на кровать.

— Почтеннейшая, как только вы скажете мне, где яд, я вызову скорую помощь.

Старуха с ненавистью посмотрела на Ершова и одними губами прошептала:

— Серебряная пагода на кухне.

И точно — на столике у плиты, среди кастрюлек, сковородок, чайников стояла замысловатая трехэтажная, из почерневшего серебра, башенка, покрытая четырехугольной крышей и опирающаяся на пять ножек, одну центральную и четыре гнутых угловых. Ершов взял пагодку, повертел в руках, надавил на шпиль крыши, и тут же из средней ножки выплеснулась порция мутной жидкости.

Ершов вызвал скорую помощь, забрал башенку, свою чашку из-под кофе, стер отпечатки своих пальцев с телефона, написал на листе бумаги крупными печатными буквами: «яд-кониум», — положил записку на видное место и, оставив двери незапертыми, ушел.

Онемение тогда добралось еще только до бедер бабушки.

Поздним вечером Ершов собрал всех в кабинете Иерихона. Ершов к этому времени успел уже перекинуться с каждым в отдельности короткими репликами. Самого Иерихона вызвали на консультацию, и Ершов расположился за его столом. Заторможенная Галина и тихо плачущая Инна расселись в креслах против него, а бледный, взъерошенный мэр, сжав руки, кружил за их спинами.

— Сначала хорошее, — заговорил Ершов. — Убийств больше не будет. Все. Больше никто не умрет. А теперь плохое: я опечалю вас всех, но, мне кажется, вы должны знать правду.