Тёплыми ночами, когда тыква-луна зрела на влажной небесной бахче, а ветер приносил с пруда запахи рыбы, Валентин сидел на подоконнике, свесив ноги, и курил. За спиной молчала тёмная комната, в которую не хотелось возвращаться. А впереди мохнатые мотыльки щекотали скулы, летя на свет дешёвой сигареты, в камышах хрипло перекликались сонные лягушки, где-то в траве цвиркали редкие сверчки.

Однажды сверху послышался шум, и Валентин высунулся по пояс на свой страх и риск. Этажом выше болтались две пятки. Судя по изящному изгибу и размеру, их владелицей была девушка. Четвёртый всегда занимали художники и "инязовцы", третий — физики и математики.

"Кто она? Хиппи в беретике или пафосная курица с акцентом?"

— Луна взошла, шумит камыш, скажи, принцесса, ты не спишь? — выкрикнул он в ночь.

Сверху послышалась возня, звук разбитого стекла, ругань, и пятки исчезли.

Иветта молча смотрела в кухонный пол. Вспоминала.

"Это было давно, так давно…"

Июль она прожила у подруги, но в августе та уезжала в Крым, поэтому пришлось вернуться домой. Тот месяц был сущим адом: с утра отец казался благодушным, но после обеда напивался в дым, выволакивал её за волосы в зал и пинал, пинал, пинал. В казарме его не ждали, выделив по случаю смерти жены внеплановый отпуск. Иным вечером Вете удавалось сбегать и болтаться по городу, сверкая незамазанными синяками и жадно вдыхая у булочных аромат свежей выпечки, на которую не было денег. Ночью она старалась отсиживаться в комнате, особенно после того, как её пытались затолкать в проезжающий автомобиль, и вырваться получилось лишь чудом. Постепенно Вета уяснила, что если ударам не сопротивляться, боль и кровоподтёки проходят быстрее. Но дождаться начала учебного года она не смогла: побросала в спортивную сумку тёплые вещи и прыгнула в старый "ПАЗик", что шёл до железнодорожной станции.

Давно привыкнув к одиночеству и постоянному чувству вины, Вета не ощущала себя несчастной. Она смирилась с тем, что не смогла вытащить из воды на берег мать, когда у той свело ноги от холода подземного ключа. Все эти ядовитые шепотки за спиной на похоронах, косые взгляды… Все они были правы и отец вместе с ними, Вета понимала, как ему больно, но выносить побои больше не могла.

Общага встретила мёртвой тишиной и отсутствием воды. Пришлось сделать два похода с гроздьями пустых пластиковых бутылок к колонке и обратно. Хватило на помывку в тазу с дыркой, залепленной жвачкой, и лапшу быстрого приготовления. Днём девушка гуляла по глинистому берегу пруда, а вечером читала учебники и раскладывала нудные пасьянсы на игральных картах. Когда она, наконец, выспалась, а шишки зажили, ночи превратились в пытку молчанием. Пару раз Иветта открывала толстую тетрадь и искательно смотрелась в чистый лист, но на душе было пусто, как и в общаге. Второкурсники не спешили покидать уютные гнёзда.

Вета развлекала себя рисованием "лунных" акварелей. Сидя на широком подоконнике, она смешивала чёрный с фиолетовым и ультрамарином, щедро умащала ими ватман и макала кисть в банку с водой. Пальцы окрашивались во все цвета радуги, зато луна выходила лёгкой, полупрозрачной, как тонкая дынная долька.

— Луна взошла, шумит камыш, скажи, принцесса, ты не спишь? — однажды заорал кто-то снизу.

Вета чертыхнулась и, уползая в комнату, сбила банку. Стекло, разбившись, звякнуло, вода разлилась, смешав все краски пейзажа. Девушка выключила свет и приникла к окну, соображая, что же нужно сказать в ответ, ведь в стихах она не сильна.

— Не сплю, мой верный менестрель, рисую лунный акварель…

Они разговорились, сидя на подоконниках и совершенно не видя друг друга. Сначала, как водится, обсудили преподов и вахтёрш, даже не забыли штатного маньяка, что вечно ошивался у общаги. Когда темы иссякли, воцарилось неловкое молчание. Закусив губу, Иветта уже собиралась закрыть окно, чтобы не испортить волшебный вечер, как вдруг менестрель откашлялся и заиграл. А она так и застыла, сжимая ручку рамы, околдованная необыкновенной музыкой, что лилась и лилась с третьего этажа, качая сонные камыши и задумчивую луну.

Ничего прекраснее она никогда не слышала: сипловатые сильные звуки танцевали, рисуя то утреннюю росу на изумрудном стебле, то кондора, величественно парящего в небе, то пастушка в густом клевере, чьи пальцы проворно перебирали отверстия свирели.

Флейту Валентин нашёл случайно. В то лето он возвращался из института домой на каникулы. За окном электрички, переполненной садоводами с колючими кустами рассады, мелькали пышные шали берёз и мрачные ватники елей. Поезд качнулся, разгоняясь после короткой остановки, и в пыльный вагон из тамбура посыпались бритые загорелые люди в жёлтых хламидах.

— Харе Кришна! Харе Рама! — вопили они что есть сил и долбили в небольшие барабаны на тощих шеях.

Замыкала шествие худая измождённая девушка с красной пластмассовой коробкой, гремящей тяжёлой мелочью. Она абсолютно безнадёжно брела по проходу, выставив ящик для пожертвований вперёд, и что-то едва слышно бубнила в тон собратьям. На широком поясе её брякали множественные колокольчики, флейты, свирели и подвески.

Неожиданно для себя Валентин привстал и бросил в коробку нагретую в кармане "двушку". Девушка даже испугалась и запоздало склонила голову в знак благодарности. Бритые окрикнули ее, и она поспешила догнать своих жёлтых спутников.

Выходя на Гремячем, парень зацепил ногой на полу какую-то вещь. Нагнувшись, он подобрал одну из флейт, что украшали пояс сборщицы пожертвований.

Дома находку разглядеть никак не удавалось: то мать, то её бесконечные гости, то редкие друзья. Лишь на елани, выпустив коров в Сухом Логу, посчастливилось изучить детально. Она была сработана из настоящего бамбука — тонкая трубочка в десять сантиметров, гладкая, будто покрытая лаком, лёгкая, красивая. Валентин дунул в и флейта выдала мерзкий сопливый хрип. Ближайшая корова протяжно замычала, очевидно, пытаясь воспроизвести звук, и дёрнула мохнатым ухом. Парень почесал в затылке и попробовал ещё. Но лишь к вечеру удалось продудеть нечто, отдалённо напоминающее мелодию.

Раз от раза получалось всё лучше — животные больше не шарахались, даже наоборот, некоторые подходили поближе, послушать. Мелодии множились, пальцы всё реже путали отверстия, лёгкие выдерживали силу дыхания. Особенно хорошо почему-то выходило в полночь, под серебристой россыпью созвездий, в свете беременной луны — река и трескучий костёр умолкали, вслушиваясь в незнакомую музыку, что напоминала низкое пение кукушки в пряном пролеске. Но Валентину не терпелось продемонстрировать свои успехи человеку, а не природе.

Его первая фраза стала паролем, её — отзывом. Днём Вета суеверно блуждала по улицам, засунув руки в пустые карманы и разглядывая витрины, усыпанные косметикой и неприлично дорогой обувью. Осень убрала Демидовск в тёплые, шафранно-пурпурные одежды, качая золотые кроны тополей под ласковым ветром. Девушка полной грудью вдыхала пьянящий сентябрьский воздух и вспоминала волшебные мелодии, что влекли в чудесный мир, где нет тяжёлых армейских ботинок и мерзкого перегара. В нём таились звёзды в гриве единорога, рубины в драконьей короне и солнечные зайчики, что пахли ванилью. Забытые чудеса из детства вернулись. Эта сказка — всё, что у неё есть, ни за что нельзя позволить испортить её. Всё должно оставаться так, как есть.

Вечерами Вета долго расчёсывала непокорные светлые пряди, открывала окно, садилась и ждала пароля. Она знала, что менестрель видит внизу, на траве, её чёрный силуэт в оранжевом квадрате света. Но выглянуть, означало разоблачить себя, испортить игру, нарушив неписаные правила. Иногда девушка снова брала краски, ватман и пластиковую банку с водой, выписывая юного пастуха на лугу, добела облитом лунным светом — склонив вихрастую голову, музыкант играл на широкой флейте, и всё от серебряной муравы до угрюмых туч внимало ему.