Дома Манюськин долго и горестно смотрел на ничего не подозревающего добермана, тщательно вылизывавшего свою шерстку. «Чистоплотный… скотина… — подумал уважительно Манюськин. — Ладно, зайдем, будто бы прогуливались, ну и заскочили, мол, узнать, нашелся ли песик… А если признают? Тогда что?! Что ж, пусть сам выбирает, с кем ему жить. Надо уважать права животного на самоопределение! Ничего не поделаешь!» — постановил он. Сделал из бельевой веревки ошейник с поводком и потащил своего упирающегося меньшого брата по указанному адресу. Их встретила крупная женщина бальзаковского возраста.

— Мы, видите ли, шли мимо, ну и заглянули… м-м-м… на огонек, тьфу черт! Что это я такое говорю! Мы по объяв… — не успел закончить Манюськин.

— Мой! — закричала дама так, что слегка задрожали стены. Схватила кота и с силой прижала к пышной груди. Тот стал мяукать, вырываться и царапаться.

«Не признал!» — констатировал с торжеством Манюськин.

— Позвольте, уважаемая! Мы, собственно, зашли узнать, не нашелся ли ваш… э-э… пуделек? Как его, пардон, кстати величали?

— Пампусик! Пампос де Кавельярди! Сейчас, сейчас я вас отблагодарю! — в сильнейшей экзальтации произнесла женщина.

— А к каковской породе принадлежал ваш… м-м-м… Пампусик? — допытывался Манюськин.

— Какой же вы, право, непонятливый! К кавельярдской, разумеется! — нетерпеливо пояснила дама, на мгновение отпустила кота, достала из декольте пухлую пачку долларов и отсчитала несколько бумажек. — Держите, любезный! Пятьсот баксиков, держите!

Кот в испуге жался к манюськинским ногам.

— Извините! — отодвинул Манюськин протянутую руку. — Здесь какое-то недоразумение! Мой-то ведь — чистокровный доберман! Извините-с, мы пойдем! Нам некогда!

Подхватив кота, он стал пятиться к выходу. Открыл спиной дверь и бросился вниз по лестнице.

— Подождите! Куда же вы?! Конечно, этого мало! Я дам больше! Я дам, сколько надо! — донесся до него отчаянный вопль.

«Знаю я таких бабенок! Пропала! Хвост колечком! Небось, затискала бедное животное до смерти! Вот и вся ихняя любовь! — попытался заглушить уже на улице Манюськин невесть откуда возникшую жалость. — Ведь для них животное — лишь игрушка!»

Манюськин отдыхал у телевизора. В последнее время его стал сильно интересовать большой теннис. И он старался не пропускать ни одного мало-мальски значительного турнира. Конечно, сначала сильно раздражали многие названия. Ко всяким там тайм-брекам, геймам и сетам он постепенно привык и даже иногда щеголял ими перед домашними и Епиходом. Но почему не сказать все это нормально, по-русски, было все же непонятно… И еще вот этот, «Большой шлем»?! С какой, спрашивается, стати? И главное, спросить-то не у кого… Сам он в молодые годы недурно играл в пинг-понг да и в футбол, бывало, гоняли от души! Эх, времечко было… и куда все подевалось?..

Санька так резко ворвался, что Манюськин от неожиданности вздрогнул.

— Папаня! Тебе письмо! — заорал сын возбужденно с порога.

— Ты же видишь, я занят! Турнир «Луис… — задумался, а может все же Ролан?.. и осторожно добавил: — Гарос». — С Санькой всегда надо быть начеку. — Третий сет, пять шесть на тайм-бреке! Упорный такой аргентинец! — На самом деле ему стоило большого труда сохранять показное равнодушие. Последний раз он получал письмо пятнадцать лет назад от одного кореша, с которым вкалывал на «химии», тот просил выслать денег. Манюськин отправил ему тогда шесть рублей, но ни ответа, ни привета не получил. Застарелая обида снова скребанула по сердцу. — Откуда письмо, Санек?

— Я вижу, тебе неинтересно, — решил ответить тем же Санька. — Пойду, отнесу обратно! Наверно, по ошибке бросили!

— Не дури, сынок! От кого письмецо?

— Из Израиля! — выпалил Санька, наблюдая за реакцией отца и наслаждаясь произведенным эффектом.

— Откуда?! — переспросил изумленный Манюськин. — Из Израиля?! А не врешь?

— Чего врать-то! Ясно, по-английски написано, фром Исраэль! Чего не понять-то? Так что танцуй, папаня! — Санька ловко отскочил в сторону, когда отец попытался отобрать письмо.

— Я тебе сейчас дам, «танцуй»! — угрожающе произнес Манюськин, и Санька, поняв, что перебарщивать не стоит, нехотя отдал конверт.

— Действительно, из Израиля! — стал осматривать письмо Манюськин.

— Ударение на второй слог! — поправил его Санька и отошел на всякий случай подальше. — Кстати, и в названии турнира Ролан Гарос, тоже на втором слоге. Легко запомнить, у всех французских слов ударение в конце.

На замечание Манюськин решил не реагировать, не до педагогики. Только строго поинтересовался:

— Почему уголок надорван? Твоя работа?

— Охота была!

— Охота была! — передразнил Манюськин. — А попытка вскрытия налицо! Охота была, была охота на серых хищников, матерых и щенков! — неожиданно для себя увлекся песней. «Видимо, от волнения», — проанализировал он. Аккуратно надорвал конверт и развернул письмо. — Надо будет потом марочку отпарить… А написано по-нашему! — с некоторым разочарованием констатировал он и начал читать вслух: — Дорогой племянник! Мы безмерно счастливы, что, наконец, нашли тебя и твою семью! Спасибо, помогли знакомые ребята из Интерпола. Сема почему-то всегда был уверен, что где-то в тайге у него растет сын. Так… так, дальше всякая ерунда! Ага, вот это уже поинтереснее… Будем высылать к праздникам кошерную пищу… Хм, это уже просто неясно… Будем рады, целуем! Ждем в гости! Ваши дядя Солик и тетя Тина!

Манюськин поднял глаза и недоуменно уставился на сына.

— Выходит, папаня, мы с тобой евреи, ну и Светланка, конечно… — задумчиво произнес Санька. — Это, конечно, в корне меняет дело… То-то Илья Ефимыч расстроится!

— Какой еще Илья Ефимыч? — Манюськин был уже совершенно сбит с толку.

— Да, наш учитель, по математике! Первый раз, говорит, вижу русского парня, у которого так мозги работают!

— У какого русского парня? — поинтересовался Манюськин.

— У какого? — Санька тяжело вздохнул. — Какой же вы все же непонятливый, папенька! Это он про меня так говорил! Он же еще не знал, что я тоже еврей! У нас в классе только двое хорошо по математике соображают. Я и Морозов! Но у Морозова бабушка еврейка, он мне по секрету как-то сказал. Теперь, выходит, и я тоже… Полный, конечно, прикол!

— А мать говорила, что побежал пьяный на другой берег, в магазин! Все ему мало было! А уже ледоход вовсю! Ну и провалился, значит, под лед!

— Ну, это сказка для дураков, сразу было ясно, — хмыкнул Санька.

— Что значит для дураков?! Ты кого имеешь в виду? Смотри, договоришься у меня! — Манюськин снова перечитал письмо. — Ну и дела… А почему подписано — твой дядя Солик и тетя Тина? Солик? Странно! Что-то я такого имени не припомню…

— Ну, какой ты, право! Солик — это сокращенно, по-родственному! А полностью — Соломон, ну а Тина — возможно, Эрнестина, тут я не уверен, могут быть варианты.

— А может и Алевтина? — высказал предположение Манюськин.

— Ну, это вряд ли! Нам сейчас не об этом надо думать!

— А о чем? — растерянно поинтересовался Манюськин.

— Во-первых, придется делать обрезание! Если в платной, то баксов сто пятьдесят сдерут, не меньше! Но! — Санька сделал паузу и поднял вверх указательный палец. — Можно, наверняка, через синагогу! Я не узнавал, но чувствую, можно найти ход! И второе, придется браться за иврит!

— Это еще что такое? — Инициатива полностью переходила к Саньке, и Манюськин ничего не мог с этим поделать.

— Это, папаня, древнееврейский язык! Но букв меньше, чем у нас. Так что осилим, не боись!

— Вот я тебя сейчас, как тресну! Тогда увидишь, не боись! — взорвался Манюськин.

— Пожалуйста, — обиделся Санька. — Я больше слова не скажу. Сам будешь бегать, искать, где обрезание подешевле сделать! Да еще нарвешься, напортачат, тогда попомнишь Саньку!

— Кто это собрался делать обрезание? — услышав ключевое слово, спросила вошедшая Манюськина. Она наладилась ходить каждую неделю в баню, по блату. Свояченица Глобовой двоюродной сестры в качестве подработки проверяла на входе билеты. — Это возможно, конечно, и правильно, бабы в бане говорили, что очень даже и гигиенично в результате!